Долгий путь к себе
Шрифт:
— Фу-ты! — перевел дух Павел. — Испугала.
Свернул лошадей с дороги.
— Придется в село заезжать. Последнюю краюху хлеба съели вчера днем, — сказал Павел, ожидая, что ответит мать.
Пани Мыльская пошла по траве, трогая пальцами головки цветов. Сын, глядя матери вослед, распрягал лошадей. Ехали всю ночь, пора было и на покой.
Степь привела пани Мыльскую к обрыву. Внизу, как в чаше, которая была до краев налита голубым воздухом, словно серебряное колечко, сверкало белизною хат украинское село.
Пани Мыльская приметила тропинку
Пани Мыльская затаилась, высматривая песню. Увидала.
Слева от тропинки — распадок. В распадке ровная белая площадка: из криницы песку нанесло.
Поставили девушки посредине той площадки вишневое деревцо — видно, не родило, вот его и срубили. Украсили вишенку венками, а сами вокруг хороводы водят и поют купальские песни.
Ой, за нашим садком Три месяца рядком, —пела девушка, а подруги подхватывали:
Ой, яворе-явореньку зелененький, Туды ехал казаченько молоденький…Пани Мыльская, стараясь не нашуметь, повернула и пошла к своим. Разбудила Павла.
— Поехали в село. У них, видно, не бунтуются. Парубки с дивчинами Купалу справляют.
Они попросились в крайнюю хату.
К ним вышли пожилая женщина и две молодухи: одна, видимо, дочь, другая — сноха. Молодухи сдвинули три жердины, давая лошадям въехать во двор. Двор был чисто выметен, полит водой от пыли.
— Беглецы, — сказала женщина твердо. — Господи, не приспел бы наш черед по свету мыкаться.
Сноха что-то пошептала свекрови на ухо.
— Ну и нехай жиды! — сказала хозяйка строго. — Проходите в горницу А ты, Анфиска, чем на ухо шептать, поди собери на стол.
Обедать хозяйка села вместе с беженцами, спросила:
— Далеко ли путь держите?
Пани Мыльская черпнула ложкой из чугуна, отведала. Еда была простая, но вкусная.
— Сами теперь не знаем, куда едем, — сказала она, набирая новую ложку, поняла вдруг, как стосковалась по домашней еде. — От войны бежим, а война уже и позади, и впереди… Помыкаемся, наверное, помыкаемся, да и поедем на свое пепелище. Хоть помереть-то дома.
— Да-а, — сказала хозяйка и вскинула глаза на дочку: — Анфиска где?
— Хвостом вильнула — да и была такова.
— Дождется она у меня! — в сердцах сказала хозяйка. — Вы днем-то поостерегитесь
Поели. Пани Мыльская достала серебряную монету, подала хозяйке.
— За хлеб-соль вашу.
Хозяйка взяла монету, повертела в руках.
— Больно дорого похлебку мою ценишь. Ну да ладно, возьму твой дар. Скоро дочку замуж выдавать. Только и на свадьбах ныне невесело. Сегодня повенчались, а завтра его, глядишь, уже и везут — голова в ногах.
Дочь вздохнула, вышла из хаты, принесла два старых снопа.
— Ложитесь, поспите… Ныне и погулять людям опасно.
— Пойду лошадей напою, — сказал Павел, ему хотелось оглядеться.
— Дочка лошадей твоих напоит, — сказала хозяйка.
Делать было нечего. Павел взобрался на печь. Достал на всякий случай оба пистолета.
Хозяйка медлила уходить.
— Я сказать-то вам что хочу. Вы к Вишневецкому не езжайте. Вишневецкого казаки все равно поймают и в клочья разорвут. Столько от него беды! Послушаешь — сердце заходится. В котлах варил детишек, руки сечет, глаза колет, на колы сажает. Пустеет от него земля.
— Далеко ли он, Вишневецкий? — спросил Павел.
— Верстах в десяти от нас днями прошел.
У Павла сердце так и екнуло. Десять верст всего!
— А давно? — спросил Павел равнодушным голосом.
— Да позавчера. В Погребищах теперь кровавую купель людям устроил. Никакому басурману в злобе за ним не угнаться. А ведь терпит его Господь Бог. И Богоматерь заступница наша, — терпит. Видно, с дьяволом у него договор. Право слово.
И только хозяйка положила руку на дверь, чтобы выйти из хаты и дать людям покою, как дверь распахнулась, и, толкнув хозяйку плечом, ввалился в горницу казак, а за ним еще пятеро.
— Хе! Сколько тут панского мяса, а у меня собаки не кормлены! А ну-ка, брысь все во двор!
Хозяйка взяла вдруг левою рукой казака за ухо, ухо перекрутила, да и потянула героя к образам, а возле образов осенила себя правою рукой крестом и поклялась громким голосом:
— Да наполнятся темною водою глаза того, кто в доме моем позарится на чужую жизнь. Господи праведный! Богоматерь — надежа наша! Да пусть молитва моя станет волей твоей!
Отпустила ухо, сняла икону да и перекрестила сначала казака той иконой, а потом и дружков его.
Попятились казаки да и затворили за собой дверь.
— Отдыхайте, — сказала хозяйка беженцам. — Пойду Анфису крапивой настегаю. Она привела моего крестника. Душегубство — болезнь заразная.
— Душегубство — болезнь заразная, — сказала пани Мыльская сыну.
Они пристали наконец к огромному табору. Голова этой чудовищной змеи металась от города к городу, от села к селу с единственной целью — ужалить. Табор-тело катил за головой в полной безысходности. Сам по себе он существовать не мог, а идти ему приходилось по отравленной болью земле. Горьким было небо, черное от пожарищ, приторно сладкой земля от неистребимого трупного запаха.