Долгий сон

А-Викинг

Сейчас он не стегал ни по ляжкам, ни по заду: с пьяной настойчивостью, зло и как-то мутно, стегал и стегал плечи, поясницу, не слушая ни стонов, ни вскриков девушки, не обращая внимания на резкие мучительные изгибы беззащитного тела. Больше не трогал грудь, не лез рукой между ног, а прямо вернулся к столу, наливался крепчайшим варевом, а его лицо — дурной темной кровью…

Пошатываясь, он поднялся, нашарил рукой у стола брошенную на пол плетку, постоял, словно вспоминая — кто перед ним, что делает здесь эта голая и беспомощная девушка, почему и за что он

бьет ее… В голове вертелись смутные обрывки мыслей — заказано, оплачено, обидно, каждому свое, стоны… Стоны. А почему это она молчит? Надо, чтобы плакала и стонала, так и заказано было девку пороть до крика, а работу надо делать честно…

Но доделать толком не успел: едва отвесил десяток хороших плетей, как в дверь забарабанили. Приоткрыл — скромно повязанная платочком, в дверь просеменила бабка Нюра, присланная Аленкиной тетушкой. Придирчиво оглядела обвисшую на руках девушку: спина посечена от души, от багровых полос пышет жаркой болью, нагое тело блестит от пота, словно натертое маслом.

Мордвин виновато развел руками:

— Баб Нюра, не серчай — девка крепкая, никак кричать не хочет. Я уж с плеча стегать начал, стонать стонет, а вот в крик — никак.

— Ничего, не переживай особо. Ты свое дело сделал, благодарствие тебе и от Анны, и от нас, сестер грешных… Вот, прими, родимый, — передала солидную бутыль. — А девку мне отвяжи, сестра Ефимия ее видеть желает.

Обратную дорогу бабка Нюра поддерживала девушку — Аленка с трудом отходила после перенесенных мучений, спотыкалась, прикусывала губы, когда ткань платья касалась исхлестанной спины. Трусики даже не надевала — самые свежие и суровые рубцы красовались как раз на попе.

Пока шла, пыталась догадаться, что ей приготовили тетушка и старая, похожая на высохшую стрекозу, сестра Ефимия. Как-то раз, попав к ней на исправление, Аленка неделю отходила от синяков на груди: стояла перед старухой, заведя руки за голову, а та не жалея стегала тонким ремешком по голым грудям.

«Теперь, наверное, уже не ремешком, а розгами груди высечет… — пугливо ежилась девушка. — Наверное, уж теперь точно до крика засекут!»

К ее удивлению, пошли не в дом, а в баню, над которой курчавился белый дым. В предбаннике встретила тетушка, негромко перекинулась парой слов с бабой Нюрой, дождалась, пока Аленка снимет платье, и тоже придирчиво оглядела следы от наказания, сказала бабе Нюре:

— А Мордвин-то молодец: бил крепко, а кожу девке не порезал. Надо будет почаще к нему наших девок отправлять.

— Хвалит он твою Аленку: мол, вовсю старался, а она все одно не кричала.

— Ее хвалить только боком выходит, — сурово глянула тетушка. — Ну, проходи внутрь, гулящая…

Тетушка прошла следом, скинув сорочку. Зрелое, тугое тело тридцатилетней молодухи дышало спелой красотой: залюбуешься! Аленка втихаря давно завидовала тяжелым, но твердым и почти стоячим грудям тетушки, широкому и круглому заду, ляжкам и всем чуть тяжеловатым, но очень рельефным и сочным формам зрелой, нерожавшей женщины.

Но любоваться красотой своей воспитательницы было не время, хотя Аленка сразу

заметила на круглом женском заду совсем свежие полосы: скорее всего, Ефимия или баба Нюра уже всыпали ей «за недогляд» за молодой девчонкой.

Бабка Нюра прошла в сорочке, Ефимию вообще не видали иначе, как в коричневой длинной рубахе, так что старость была скромна, а молодость и юность — голые. Теперь ее спину и бедра оглядела уже Ефимия. Велела тетушке:

— Смажь девке спину и зад. На спинку положим, надо, чтоб не о рубцах думала, а все мысли на другое место пошли.

Пока тетушка растирала лампадным маслом пострадавшее тело, Аленка украдкой поглядела по углам: где бадейка с розгами? Если решили на спину класть, значит, точно по грудям накажут. Хорошо, если розги ивовые, а вот если вербой стегать будут, света белого не взвидишь… Но розог видно не было, и девушка слегка успокоилась: значит, опять кожаным пояском Ефимия накажет. Это вытерпеть можно, не впервой.

Ей велели лечь на спину на широкой, густо намыленной лавке. Легла, баба Нюра завела ее руки за голову, придавила, а сестра Ефимия велела:

— Раскинь ноги, да пошире.

Тетушка помогла, силком разводя в стороны ляжки и подымая их вверх. Аленка оказалась в постыдно распятой позе и крепко зажмурилась от нахлынувшего стыда.

— Как по ночам шастать неведомо где, так не жмуришься! — сурово выговорила тетушка.

— Ничего, стыд не дым, глаза не выест, — обманчиво ласково сказала Ефимия. — С утра мужик порол? Мужик. Голая была? Как есть голая. И ничего, не померла…

Аленка почувствовала, как холодные пальцы сильно растягивают в стороны половые губки. Окунув руку в тазик с мыльной водой, Ефимия глубоко ввела пальцы внутрь. Аленка дернулась, прикусила губы.

— Не кусай, еще не больно… — загадочно сказала бабка Нюра.

— Не тронута, — как показалось, с разочарованием, сделала вывод сестра Ефимия.

— Но все одно: от греха уберечь, печать поставить…

— Все одно! — едва не хором ответили тетушка и бабка Нюра. — Сделай милость, сестра Ефимия, запечатай девкин грех! Рука у тебя святая, легкая…

— Не святая, пустыми словами Бога не гневите! — нахмурилась Ефимия. — А ты, девка, знай: еще раз такая гулянка, я тебе самолично всю срамницу раздеру колючими прутами! Да потом присыплю солью да перчиком! Сегодня уж милостиво с тобой будет: чтоб знала, как себя блюсти, изнутри пропечатаем. Держи ей ляжки, сестра Анна. Пошире растяни, чтоб вся срамница как есть выставилась!

Аленка ощутила, как ее бедра под сильными руками тетушки приподнялись еще выше и в стороны, оказавшись чуть не выше плеч и рук, которые все сильнее давила к скамье бабка Нюра. Она еще не понимала, что они собрались делать, хотя чувствовала что-то очень стыдное и трудное.

Из-за спины тетушки Аленка не видела, что делает Ефимия, слышала только, как звякнул на каменке железный черпак и густо запахло свечным воском. Тетушка легла на ее задранные вверх ляжки всей грудью, освобождая руки, бабка Нюра вытянула шею, чтобы лучше видеть и шепнула Аленке: