Долгий сон
Шрифт:
— Я вас понял. Мучает элементарный вопрос порядочного человека: нуждается ли эта бедная, несчастная девочка в защите от грязных посягательство злого дяди…
— Нет, конечно. Я просто…
Он снова прервал меня красноречивым жестом и совершенно спокойно продолжил:
— Я действительно вас понимаю. И вам делает честь тот факт, что бы не полезли с расспросами к ней и сумели даже в некоторой степени умерить навязчивость любопытства. Да и вообще не произвели впечатление болтуна. Мы говорили о вас. И решение зрело — так что разговор только подытожил его. Сделаем так. Сегодня вечером, ну скажем часиков в девять, милости просим в гости. Я думаю, что ваше беспокойство… как бы это сказать…
— А удобно ли? Я ведь по сути напросился…
— Удобно. Мы тоже любим своевременно расставить точки над «i», чтобы не иметь потом некоторых неожиданностей. Настя будет предупреждена о вашем визите.
Вот теперь я хотя бы узнал, как ее зовут… И ровно в девять вечера, чувствуя себя глупым школяром перед проваленным экзаменом, давил кнопку противоположного звонка.
Вынужден признаться, что был единственным, кто настолько явно ощущал себя не в своей тарелке. Если Настю (какое прекрасное имя! Почему я раньше не спросил?) и смущало что-то, то девушка владела собой получше меня. А ее джентльмен — ну пусть дядя — и вообще был настроен по-домашнему благодушно — словно мы собрались перекинуться в картишки.
Пока он отошел к бару, усадив меня в кресло слева от телевизора, Настя снова перехватила мой взгляд в сторону той же кадушки. Сегодня прутьев в ней не было. За сигаретным дымом я едва спрятал растерянность от ее спокойно-рассудительных слов:
— Розгами часто нельзя. Поэтому я не замачивала.
Подоспевший к столу ДД (в смысле джентльмен и дядя) подхватил начатую фразу:
— Понимаете, мы бы не хотели устраивать что-то вроде показухи… или рекламно-разъяснительной акции. Все будет так, как обычно — сегодня у Насти только ремень, причем не так уж и много. Ничего необычного, кроме разве что вашего присутствия. Это и позволит вам определиться с решением вопроса, нуждается ли Настя в защите и покровительстве.
Настя вскинула на него взгляд (какие прекрасные глаза! Почему я раньше не замечал?) и едва заметно улыбнулась:
— Конечно, не нуждаюсь… и не уверена, что это нужно доказывать…
Он слегка удивился:
— Если ты против, то…
— Нет-нет! Почему же… У тебя правильное решение. Как всегда.
— Я рад, что ты меня поняла.
— Конечно. Мы друг друга всегда понимаем. И мне кажется, я и сама хотела бы такого.
Нервно кашлянув, я прервал эту беседу в стиле один-на-один, словно бы меня и не было. ДД понял правильно, успокаивающе склонил горлышко коньячной бутылки над бокалом:
— На все вопросы подряд отвечать долго. И не факт, что в этом сейчас есть смысл. Поэтому давайте так — мы сделаем то, что должны сделать, а потом… А все остальное — потом.
Я мог только кивнуть, не чувствуя вкуса хорошего коньяка.
Настя встала, быстрым движением перехватила ленточкой не очень длинные, но густые волосы (какие они красивые! почему раньше не замечал?) и вышла. Послышался плеск воды в ванной. ДД таким же быстрым и привычным жестом откинул ту самую «гладильную доску». Опираясь на подоконник, она встала под наклоном, прочно и как-то даже «увесисто». Поправив нижнюю часть, ДД как бы между делом заметил:
— Конечно, это все суррогат. Нет ничего лучше старой надежной лавки, но…
— Но и это спасает, — эхом продолжила Настя, вновь возникшая в большой комнате.
Даже широкое полотенце, обтянувшее ее от груди до бедер, она умудрилась обернуть подчеркнуто аккуратно. Волосы, так и не послушавшиеся узкой ленточки, внизу потемнели от воды.
— Я готова.
— Тогда — прошу, — и он жестом указал ей на доску.
Девушка прошла к ней, наклонилась к кадушке, вытащила оттуда набухший от воды и даже на глаз тяжелый ремень. Аккуратно провела между ладонями, убирая щедрые
Она была обнажена — ровно настолько, насколько требовалось. Только набухшие соски в крупных темных ореолах и слегка прикушенные губы подсказывали: для Насти это не просто… А что «не просто»? Почему? Зачем? Сумятица вопросов, отсеченная ровной линией тела — ровно вытянувшегося на наклонной доске красивого гибкого тела.
Мокрая полоса ремня тяжело вскинулась, мотнулась где-то наверху и упала вниз. Вот он, это давно забытый и такой свежо-знакомый звук мокрого на мокром! Вот что я слышал в тот вечер! Вот она, эта неторопливая размеренность. Взлет, падение и хлест — широкий, размашистый, туго вминающий тугую плоть… Голую плоть — вытянувшаяся на месте наказания девушка казалась полностью обнаженной — ниточка стрингов уже терялась под полосами ударов, а узковатая для нее доска не прятала, прижимая, острые твердые груди.
Я слышал, слышал эти звуки! Я правильно все понял! Но я не видел… слышал, но не видел, как взлетает вверх ремень. Не видел, как тяжело впечатывается он в терпеливые бедра, как поразительно лежит при порке эта девчонка. Послушно? Покорно? Привычно? Нет, не то, все не то… Она лежала, словно это было неизбежной работой — боль удара сжимала ее тугие ягодицы, судорогой пробегала по стройным ногам, ежила тонкие плечи, но Настя медленным возвратом тела и тихим коротким выдохом просто… ну просто «работала» на доске, даже не пытаясь убрать бедра из-под ремня, и не произнося ни звука.
Никто не произносил ни слова — ни хлеставший ее мужчина, ни лежавшая под ударами ремня девочка, ни тем более я. Никто, казалось, и не считал удары — сколько там их прошло в эти грохочущие, нет, мокрые на мокром, хлеставшие минуты? Не помню. Не знаю. И знать не хочу — такой первобытной, сдержанной красотой веяло от спокойной и размеренной домашней «работы». Работы, которая обоим была явно не в тягость — я же видел, не мог не видеть, понимал, не мог не понимать, как трудно и больно этой совсем молодой девушке принимать безжалостный хлест ремня. Но я видел, не мог не видеть, хотя и не понимал, отчего все так же набухли ее соски, отчего она приподнимается, чтобы вскользь, но сильно прижать их к шершавому телу доски, почему так безвольно, словно ненужные, висят по краям «ложа» свободные ременные петли. И почему ТАК — именно ТАК двигается ее тело — девушка отдавалась ремню с каждым ударом — все охотнее, все резче и жарче. И первым звуком, сорвавшимся с ее губ, был вовсе не стон. Или стон коротким словом:
— Руки…
Ремень остался внизу, сдернутый с только что опоясанных ягодиц. Не поворачивая головы, Настя повторила:
— Руки…
Дядя кивнул, и я даже не удивился, когда он снова опустил его в темную воду. Лишь после этого коротко прошелестели петли, стянувшие запястья Насти. Она позволила телу слегка скользнуть вниз, отпуская нервно напряженные пальцы. Плавным, каким-то замедленным движением слегка раздвинула ноги, опустила колени вниз и охватила ими доску. Я подавился глотком коньяка — в такой позе не стегают, в такой отдаются! Отдаются страстно, бесстыдно и красиво в своей бесстыдности… И она приготовилась именно отдаваться — только проклятые ниточки стрингов оставались невидимым и непреодолимым препятствием.