Долгое дело

Родионов Станислав Васильевич

Отступившись от города, зима ещё цеплялась за этот парк, который лежал всего в каких-то километрах пяти от окраин. Чёрные дубы, окаменевшие за зиму, стояли тихо, как стоят деревья поздней осенью или ранней весной, словно чего-то ждали. У земли их стволы проросли плотным мхом и казались укутанными потёртым зелёным бархатом. Пегая прошлогодняя трава лежала на земле как настеленная. Круглые ямы и ямки промёрзли молочным льдом и ярко белели под тёплым солнцем.

Пожилой грузный мужчина медленно брёл по безлюдной аллее.

Его тяжёлое длинное пальто было распахнуто и, казалось, своими широкими полами волочится по грязи. Шляпу он держал в руке, подставив лысую голову теплу. Он частенько сходил с дороги и подолгу вытирал ботинки о сухую траву — тогда смотрел по сторонам дальнозоркими глазами. Людей почти не было: на всех воротах висели объявления, что парк закрыт на просушку. Да и грязь. Людей почти не было, но были птицы, и хотя они свистели, щёлкали, прыгали и шумно взрывали воздух где-то вверху, на деревьях, казалось, что ими заполнены все аллеи.

Мужчина вытер ноги тщательнее. Впереди, на грязной, ещё не перекрашенной скамейке, сидела женщина. Он осторожно подошёл и вежливо кашлянул. Женщина не шелохнулась.

— Здравствуйте, — сказал тогда он. — Я вам звонил…

Она чуть повела головой, вроде бы показывая куда-то в землю. Он пошарил взглядом по вдавленным каблучным следам, по куче прошлогодних листьев, по скамье и увидел рядом с женщиной разостланную газетку. Он сел, заговорив, прихихикивая:

— Верно вы сказали… Мимо вас не пройдёшь. С того конца парка видать.

Но её лица он не видел: его закрывали поля бордовой шляпы, надетой слегка набок и огромной, как колесо.

— Что вы хотите? — спросила женщина низким грудным голосом.

— У меня, Аделаида Сергеевна, дело тонкое, — вздохнул он.

— Разумеется, — поощрила она скорее не словом, а тоном. — С толстыми делами идут в милицию…

— Чтобы понять, нужно в мою жизнь вникнуть, хотя бы на грамм.

— Хоть на килограмм.

Клиент помолчал, решая, не насмехается ли. Но без её лица было не решить. Тогда он закряхтел, вдавливаясь поплотнее в скамейку.

— Так вам скажу: права мама. Бывало, лупит меня и приговаривает: «Ласковый ребёнок две матери сосёт, а вот такой урод ни одной не будет». Фигурально говоря, всю жизнь сосал лапу. Папаша тоже был без высшего образования — схватит сапог и меня по голове. Вот и получалось, что в отроческом возрасте поехал я в колонию. А уж потом в моей жизни что ни день, то факт. А они в этом возрасте учились играть на пианинах! И теперь все бренчат.

— Кто?

— Соседи мои, Иванцовы.

— Ну и что?

Поля её шляпы дрогнули. Он ждал, что Аделаида Сергеевна повернётся, но она осталась прямой и неподвижной, как парковый дуб.

— Я же говорил, что у меня дело тонкое. Возьмём квартиру. Я до срока жил, считай, в «тёщиной комнате»: шаг вдоль — шаг поперёк. А ему лет тридцать, ей приблизительно тоже в это время, а у них отдельная двухкомнатная. Почему?

— Ну, уважаемый, с такими вопросами обращайтесь в центральную прессу.

Но он уже не слышал. Подбородок, где, казалось,

скопился жир со всего лица, побордовел, как и её шляпка.

— У меня вместо жизни случились полные нули. В чём я ходил в тридцать-то лет? В ватнике, в кирзовых сапогах шлёпал… А он в костюмах полосчатых да плащах импортных. Шуба у него дублёная, а у неё цигейковая — с баранов надрали. Пил-то я что? На поллитру разживёшься да на огурец давно просоленный. А они коктейли по субботам тянут… А ел что? Да что достану. Хамсу, к примеру. Эта же свиристелка может вечер пробегать по гастрономам буженины ей подавай. А мою холеру, так называемую жену, за бутылкой пива не выпрешь. Из скотины у меня была одна кошка, да и та сбежала. А у них собака лохматая, красавица, не собака, а прямо кот в сапогах. На чём я езжу? На общественном транспорте. А они «Москвича» купили! За какие такие заслуги?

Его вдруг схватил какой-то ухающий кашель, которым он зашёлся надолго, теперь покраснев весь, до самого темени. Вздрагивала скамейка, и ритмично колыхались поля шляпы. Голуби, бежавшие было к ним, ошарашенно бросились в небо…

Отдышавшись, он вытер лицо платком и уже тихо досказал:

— Обидно. Смотрят они на меня, как на чучело. Вроде как уценённый какой. А вчера звонят в дверь. Папаша, мол, у нас остались кое-какие продукты, не хотите ли? Верно, остались. Наберут, а не сожрут. Полторта, сыру с килограмм, салатов да винегретов. И бутылок пять, в каждой винца на донышке. Взял. Не обидно ли, а?

Он потянулся под шляпные поля, стараясь на глаз определить, обидно ли. Но увидел её ухо и щёку, розовеющие в солнце и свежем воздухе.

А воздух вдруг посинел от прозрачного дыма. Запахло кострами. По краям парка жгли поля сухой травы, и никто не знал, нужны ли эти палы, или мальчишки озоруют, благо стебли вспыхивали от единой спички.

— Обидно, — согласилась Аделаида Сергеевна.

— Пусть им тоже будет обидно, как и мне, — оживился он, нервно застёгивая пальто, словно защищаясь от дыма.

— Чего вы хотите?

— Какую-нибудь им пакость.

— Пакости, уважаемый, я не делаю.

— А мне сказали…

— Дураки сказали, — перебила она. — Я занимаюсь эманацией утраченного духа.

— Я, считай, всё утратил…

— Так чего вы хотите?

— У меня ихние продукты поперёк горла стоят. Пусть и они хоть раз поперхнутся.

— Сто рублей.

— Дорого, — удивился он. — Могу только пятьдесят.

— Такая будет и эманация.

— Какая такая?

— Уценённая.

Он насупленно посмотрел на дубы, на кучу прелых листьев, на сизый воздух. Пятьдесят рублей тоже деньги.

— Я на пенсии.

— В автобусе вам уступят место.

— Ладно, пусть эта… уценённая.

Он полез в нагрудный карман и долго шевелил там пальцами, вслепую отсчитывая сумму. Она взяла её небрежно, как берут трамвайный билет.

— Почтенный, сообщите мне какую-нибудь подробность из их жизни. Например, какие между ними отношения?

— Вроде бы любовь. Ревнует её сильно…