Долгота дней
Шрифт:
Так как же вы живете? Людмила сглотнула сухую слюну, царапавшую ей глотку. А вот так и живем. Старуха опять засмеялась. Денег немного еще оставалось похоронных. Да гуманитарную помощь получает дед.
Но он же забывает дорогу домой? Что есть, то есть! Старушка задумчиво посмотрела в окно. Старые мы. Вот и забывает. Так как же он ходит? То есть как он возвращается? Так, видишь, старуха пожевала губами, адрес у него на подкладке пиджака записан — улица такая-то, дом семь. Я ему чернилами навела. А добрые люди всегда находятся!
Дня три тому до вечера где-то прошлялся. Думала, сгинул. Ан нет! Привели в шестом часу трое вооруженных. Решительные такие. Новороссы? Да кто их знает, сказала старушка. Все на одно лицо. Может, новые россы, а может, и не очень. Невеселые
Ладно, пойду я, Елена почувствовала, что ей не хватает воздуха. Решительно поднялась с места. Павлович, закричала старушка неожиданно звонким молодым голоском, утку! Старик зашел в комнату, нимало не чинясь, поставил старухе утку. Она, продолжая посмеиваться, громко испортила воздух. Старик засмеялся. Ты прямо пушка у меня, Марья Степановна! Настоящая гаубица!
Запахи готовящейся пищи смешивались с прочими, создавая убийственное благорастворение. Елена, придерживаясь за стену, вышла из квартиры, пошла по ступеням вниз. Ее вырвало прямо у подъезда. Отдышавшись, утирала рот листьями черемухи, бурно разросшейся во дворе. Нащупала в кармане немного денег. Дворами прошла к ларьку на углу Маяковского. Шурка, сидящая в ларьке, посмотрела хмуро, поздоровалась, приняла деньги, выдала четыре бутылки черного просроченного пива и две пачки сигарет.
Совсем худая ты стала, Ленка. Так это ж хорошо? Где ж хорошо, кожа да кости! Ты, кроме пива, что-нибудь ешь? Сигареты. То-то и оно. Вот возьми, протянула сверток. Да бери, кому говорю! Тут котлеты куриные и хлеб. Для себя брала, да с утра поджелудочная хватает. Поголодаю до вечера. А ты бери. Спасибо, сказала Лена, точно зная, что никакой поджелудочной у Шурки нет. Но есть хотелось отчаянно. Приняла теплый маленький кулек, прижала к груди и, сосредоточенно глядя перед собой, пошла по проспекту домой.
В сумерках обстрел усилился. В окнах домов мерцала черная пустота.
Силин позвонил в двенадцать вечера, когда страх и тоска стали особенно сильными. Ну будь же ты милосердна, Ленка, сказал он пьяным жалким голосом. Что ж мне теперь делать? Самому, что ли, за тобой приезжать? Ведь глупо это, Ленка, глупо! Убьют меня — и так мне и надо. Но что ж ты со мной делаешь, паскуда эдакая?!
Хорошо, Елена закурила, медленно выпустила дым из ноздрей, скажи волонтеру, что я еду. Только с условием. Что такое, оживился Силин. Со мной едут двое стариков. Каких еще? Пьяный Силин соображал туго, недоуменно сопел. У Лены сердце болело от этого сопения. Ничего не понимаю! Моих стариков. Старых стариков, Силин. Очень старых и больных стариков. Он ходячий, она лежачая. Или они едут со мной, или мне от тебя ничего не надо! И, сукой буду, пообещала она тихо, сейчас же выкину в окно этот сраный мобильный телефон.
Хорошо, закричал Силин, хорошо! Пусть двое стариков! Хоть четверо! Из телефонной трубки пахнуло ливанским кедром. Хрен с ними!
В эту ночь пиво в ее организме беспрестанно превращалось в чистые, как родник, слезы. И они лились себе и лились, покуда в доме не закончились сигареты и опять не настал рассвет.
*
Через три дня в пяти километрах от выезда из Z, между двумя полями, одно из которых было свекольным, а второе неизвестно каким, потому как урожай уже собрали, микроавтобус, в котором ехало двенадцать человек и шофер, обстреляли из минометов. Водилу выкинуло через лобовое стекло, сопровождающий сумел выскочить в последний момент, что-то крича и матерясь. А пассажиров убило одной общей миной производства СССР. Еще через
Семь укропов
Павел всегда любил своего отчима. Он всегда считал его отцом. Матвей Иванович был человек крепкий, основательный. Все, что надо было, по дому делал сам. Пришел в семью Нины Ивановны, как Божье благословение. Она сама, конечно, не подняла бы сына. После смерти своего отца, Пашкиного деда, всегда им помогавшего деньгами и продуктами, одно время отчаялась. Работала на двух работах, но денег все равно Не хватало. А Пашка рос болезненным, и ему требовалось питание. Появившийся из тьмы шахтерской ночи Матвей пригрел пацана, сумел завоевать его сердце.
Матвей Иванович приехал сюда в зрелом возрасте по «рабочей путевке» и, как сам признавал, Украину не то что не любил… Скорее, не понимал. Так и говорил своему воспитаннику.
— Не понимаю я, сынок, украинской речи, а также всех этих сложностей со Степаном Бандерой. Не люблю я западенцев, понимаешь? Они дикие какие-то. Просто дикие люди. И общаются только между собой. У нас на шахте работало несколько человек. Так они только со своими говорили и только по-своему. Их даже били за это несколько раз. Но толку, по-моему, никакого не было. Только злее становились. И я так рассуждаю, раз они люди такие, что с них взять? — он выпивал очередную рюмку, занюхивал горбушкой. — Хотя, по сути, кто такой этот Бандера? Ну, агроном ведь просто. Вот я тоже агроном по первому образованию. Тоже институт закончил. И что, мне теперь памятник ставить? А русский язык, скажем, красивее и богаче, это ж факт. И я тебе сейчас объясню почему. Во-первых, на нем моя бабушка говорила, Настасья Александровна. Между прочим, профессор геологии. Ее на Колыме в сорок втором сгноили. А во-вторых, вообще умные люди. Гагарин, например, Гоголь. Ты ж понимаешь, Пашка, Гоголь?! «Мертвые души», Паша! Читал ты такой роман?
— Та не, — пожимал плечами парень и натужно краснел.
— А вот и зря! Зря! — Матвей Иванович качал головой. — Хотя, честно говоря, я тоже не одолел. «Вий» мне как-то ближе. Кино такое знаешь? Посмотри! Отличное старое кино! Правдивое, главное дело… Но мы не о том! — Он собирался с мыслями, закуривал. — Ты лучше скажи, чего нам теперь делать, раз у них такой агроном? Забывать свой язык? — Он качал головой. — Считаю, глупо это. А они говорят, мол, забудьте! — Матвей смешно наклонял голову, разводил руками, наливал себе еще водочки, брал в руку малосольный огурчик. — Мол, вся страна теперь станет говорить по-украински. Ну, ребятки, — разводил руками Матвей Иванович, — это же смешно! Понимаешь? У них свой язык, у нас свой. Так же всю жизнь было. Эти, которые в Киеве, хоть бы подумали головой. Мы ж на шахте не против чего. Пусть даже и в Европу. Если уж так рассуждать, то шахтера гомосексуализмом не испугаешь. Нам эти все извращения во время смены в шутку даже приятно вспомнить.
Но, во-первых, производство не трожь! А во-вторых, дай ты мужику поговорить по-своему! Денег можешь не платить, а вот слово его не обижай, ибо оно живое, соленое! Они же этого не понимают! Думают, если трех с половиной бандитов погнали с верхних нар на нижние, то это уже революция достоинства?!
Но мы же умные люди с тобой, парень! Нас же жизнь с тобой научила отличать зерна от плевел. И если кто-то, извините, в Киеве намайданил, то пусть он сначала уберет там, порядок наведет, понимаешь, жизнь человеческую наладит, а потом я с ним разговаривать стану! Правильно?! Нет?! Ну, сам посуди, если я, к примеру, решил ремонт в доме сделать, а вместо этого развел такой срач, что на голову не натянешь, то какой я после этого хозяин? Никакой! Можно ко мне серьезно относиться? Нельзя! Вот я о том и говорю!