Долорес Клэйборн
Шрифт:
Тут я опять заплакала, но уже потише и не стараясь прятаться под передником. А когда поуспокоилась и только всхлипывала, она сказала, чтоб я рассказала ей все с самого начала, ничего не пропуская.
Ну я и рассказала. Никогда бы не поверила, что способна буду рассказать все это хоть кому-то, а уж Вере Донован — тем более. С ее-то деньгами и домом в Балтиморе, с ее ручным красавчиком, которого она держала при себе не только, чтоб он на ее машину глянец наводил, а вот рассказала и чувствовала, что от каждого слова на сердце у меня легчает. Все выложила, как она
— Вот я и завязла, — сказала я под конец. — Просто не знаю, как мне с этим подлюгой разделаться. Конечно, можно просто забрать детей, уехать с ними на материк и подыскать какое-никакое место. Я тяжелой работы никогда не боялась, да не в том дело!
— Тогда в чем? — спрашивает она, а плед, гляжу, уже почти кончен. Таких быстрых пальцев, как у нее, я больше не видела.
— Он все натворил, что мог, — говорю. — Только вот собственную дочь пока не изнасиловал. Но так ее напугал, что она, глядишь, никогда до конца в себя не придет, и за свои пакости выплатил себе в награду без малого три тысячи долларов. Этого я ему спустить не собираюсь. Вот в чем дерьмовое дело.
— Да? — говорит она мягким своим голосом, а спицы пощелкивают, а по стеклам дождевые струи катятся, и по ее щеке и лбу извиваются тени, будто черные жилы. Гляжу на нее и вдруг вспомнила сказку, что мне бабушка рассказывала о трех сестрах, которые живут среди звезд и вяжут наши жизни… Одна нити прядет, другая держит, а третья каждую нить обрезает, когда захочет. Третью, по-моему, Атропос звали; может, я и путаю, но только от этого имени меня всегда мороз по коже дерет.
— Да, — отвечаю, — но, провалиться, не знаю я, как с ним по всем его заслугам рассчитаться.
Спицы щелк-щелк-щелк. Рядом с ней чашка чая стояла, тут она вязанье положила и отпила глоток. Потом-то пришло время, когда она чай через правое ухо пить пробовала или на голову себе вместо шампуня наливала, но в ту осень шестьдесят второго ум у нее был поострее опасной бритвы моего папаши. Посмотрела она на меня и словно просверлила глазами насквозь.
— А что хуже всего, Долорес? — спросила она наконец, поставила чашку и взяла вязанье. — Что, по-твоему, хуже всего? Не для Селены, не для мальчиков, а для тебя, тебя самой?
Тут мне и задуматься не пришлось.
— Он, подлюга, смеется надо мной, — говорю. — Вот что для меня хуже всего. По его лицу видно. Я ему слова не сказала, только он все равно знает, что я в банке была. И знает, что я там узнала.
— Ну а если это тебе только чудится? — говорит она.
— Да плевать мне! — Я прямо закричала. — Раз я так чувствую, неважно, что там на самом деле.
— Согласна, — говорит. — Важно, что и как чувствуешь ты. Продолжай, Долорес.
То есть как «продолжай»? Я же все до дна выскребла! Но только я собралась ей это сказать, как одно выскочило, будто чертик из коробки.
— Он бы живо смеяться перестал, — говорю, — если б знал, как я пару раз его часы чуть было насовсем не остановила.
А она сидит, смотрит на меня, а темные узенькие тени извиваются одна за другой на ее лице, наползают на глаза, так что в них и не
— Я боюсь, — говорю. — Не его, а себя. Если не забрать от него детей в самом скором времени, скверно будет. Уж я знаю. У меня внутри что-то прячется и день ото дня сильней делается.
— Глаз? — спрашивает она, и такой меня ужас обуял! Будто она отыскала окошко у меня в черепе, да и заглянула прямо в мои мысли. — Что-то вроде глаза?
— Вы-то откуда знаете? — шепчу я, а у самой мурашки по коже бегают и даже дрожь прошибла.
— Знаю, — отвечает и вяжет следующую дорожку. — Я про это знаю все, Долорес.
— А-а-а… Я его прикончу, если не остерегусь. Вот чего я боюсь. И тогда смогу про деньги забыть. И про деньги, и про все-все.
— Чушь, — говорит она, а спицы щелкают, щелкают. — Мужья, Долорес, каждый день умирают. Почти наверное, пока мы сидим тут и разговариваем, где-то чей-то муж скончался. Они умирают и оставляют свои деньги женам. — Она кончила дорожку и посмотрела на меня, но я все равно не рассмотрела, что в ее глазах. Из-за дождевых теней. Они все ползли и извивались по всему ее лицу, точно змеи. — Мне ли не знать? Верно? — говорит она. — В конце-то концов подумай, что с моим случилось.
Я не смогла ответить. Язык у меня к нёбу прилип, что жук к мушиной ленте.
— Несчастный случай, — говорит она четко, будто учительница, — иногда бывает лучшим другом несчастной женщины.
— О чем это вы? — спрашиваю. Тихим таким шепотом, а сама удивляюсь, что вообще заговорить сумела.
— Да о том, о чем ты думаешь, — отвечает. И ухмыльнулась, не улыбнулась, а именно что ухмыльнулась. И правду сказать, Энди, от ухмылки этой кровь у меня в жилах застыла. — Просто помни: что твое — то его, а что его — то твое. Например, если с ним произойдет несчастный случай, деньги на его счете станут твоими. Таково требование закона в нашей великой стране.
Ее глаза прямо впились в мои, а тут тени на секунду пропали, и я заглянула в самую их глубину. И сразу отвела их — такое я там увидела. Посмотреть на нее, Вера была с виду такой холодной, как малыш на льдине, но внутри температура куда жарче была, такая, какая бывает в самом сердце лесного пожара. И чересчур жаркая, чтоб такие, как я, могли долго туда заглядывать, это уж точно.
— Закон — великая вещь, Долорес, — говорит она. — А когда с плохим человеком случается что-то плохое, это тоже великая вещь.
— Так вы говорите… — начала я, не то чтоб шепотом, но не намного громче.
— Я ничего не говорю, — отвечает она. В те дни, когда Вера решала, что тема исчерпана, она ее захлопывала, точно книгу. Сложила вязанье в рабочую корзинку и встала. — Впрочем, одно я тебе скажу: постель эта так и не будет постелена, пока ты на ней сидишь. Я спущусь в кухню и поставлю чайник. Может быть, когда ты здесь кончишь, то придешь попробовать яблочный пирог, который я привезла с материка. А если тебе особенно повезет, я, того и гляди, добавлю шарик ванильного мороженого.