Долорес Клэйборн
Шрифт:
— Один счет на твое имя, — сказала я.
— Ну и что? — спрашивает. (К тому времени будто сумерки сгустились и деревья с горизонтом сливались. За домом, слышу, козодой закричал, а ему другой откуда-то отвечает. Да и похолодало вроде. И такое странное на меня чувство нашло, будто живу я во сне, только он явью обернулся.) — Почему бы ему и не быть на мое имя? Я ж им отец, верно?
— Ну твоя кровь в них течет. Если от этого ты им отец, значит, так.
Видно было, как он пыжится понять, стоит из-за таких слов дать волю глотке или нет, и решил, что не надо.
— Ну хватит про это говорить, Долорес, — бурчит он. — Я тебя по-хорошему
— Ну еще самую чуточку, — говорю я и улыбаюсь. — Про сюрприз ты позабыл, а?
Он на меня опять с подозрением смотрит:
— О чем ты бормочешь, Долорес, черт тебя дери?
— Да я съездила к человеку, который заведует сбережениями в «Северном побережье» в Джонспорте, — говорю. — Очень вежливый такой, а фамилия его Пийз. Я объяснила, что произошло, и он жуть как разволновался, особенно когда я показала ему, что книжки-то потеряны не были, как ты ему наплел.
Вот тут Джо последний интерес к затмению потерял. Сидит в дерьмовой своей качалке и пялится на меня, выпучив глаза. Лицо потемнело, а губы в белесую полоску сжались, точно шрам. Видеоскоп на колени положил и то сожмет кулаки, то разожмет, медленно так.
— Выходит, ты права не имел так делать, — говорю я ему. — Мистер Пийз проверил, остались деньги в банке или нет. Выяснилось, что остались, и мы с ним просто охнули от облегчения. Он спросил, хочу я, чтоб он в полицию позвонил и все им сообщил. Только по его лицу видно было, что сам-то он этого не хочет. Ну я и спросила, может он выдать эти деньги мне. Он справился по книге и ответил, что может. А я говорю: «Вот так и сделаем». И он мне их выдал. Вот почему я, Джо, больше за детские деньги не боюсь: они теперь у меня, а не у тебя! Хороший сюрпризик?
— Врешь! — заорал Джо и вскочил на ноги, чуть качалку не опрокинул. Видеоскоп упал на пол и разбился вдребезги. Жалко, у меня фото нет, какое у него лицо стало. Да уж я ловко его ударила — по самую рукоятку вошло. Чтоб увидеть такое на роже этого паршивого сукина сына, почти стоило вытерпеть все, что я вытерпела после разговора с Селеной на пароме.
— Нет у них такого права, — орет. — Тебе цента поганого не выдали! Даже счета дерьмового не показали!
— Ах так? — говорю. — Тогда откуда же я знаю, что ты из них уже триста долларов спустил? Слава Богу, что не больше, но все равно меня зло берет, чуть вспомню. Ты же просто вор, Джордж Сент-Джордж! Такой вонючий, что у собственных детей крадешь!
В этом сумраке лицо у него стало белым, как у покойника. Одни глаза жили, и в них такая ненависть горела! Руки вперед протянул и кулаки сжимает. Я на секунду вниз глянула и увидела солнце — от него только толстый полумесяц оставался — во всех осколках дымчатых стекол у ног Джо. Потом я опять на него уставилась — он в такую ярость пришел, что опасно было отводить от него глаза.
— На что ты триста долларов потратил, Джо? На шлюх? В покер просадил? Или и на то, и на то хватило? Что не на еще один драндулет, я знаю, потому как к прежним нового не прибавилось.
А он стоит и молчит, только кулаки сжимает и разжимает, и позади него первые светляки свои круги выписывают. Лодки на заливе еще видны — так, тени какие-то, и мне вспомнилась Вера. Если, думаю, она сейчас не на седьмом небе, так на пороге. Только о Вере думать не годилось, а только о Джо. Мне нужно было, чтоб он двигаться начал, и я решила, что еще одного хорошего тычка будет довольно.
— Да все равно мне, на что ты там их потратил, — говорю. —
Он, пошатываясь, попер на меня, только стекла под подошвами хрустят, и ухватил за плечи. Я б, конечно, могла от него убежать, только рано было, не пришло еще время.
— Ты не очень своему поганому языку волю давай, — шепчет. — Не то как бы я его не прищемил! — И дышит мне в лицо перегаром.
— Мистер Пийз хотел, чтоб я деньги опять в банк положила, да я не захотела: раз ты сумел до детских счетов добраться, то, глядишь, нашел бы способ и мой очистить. Тогда он мне чек предложил, а я отказалась, — если, думаю, ты про все узнаешь раньше, чем я сама тебе скажу, то похеришь его. И потому я попросила мистера Пийза выдать мне всю сумму наличными. Он сначала уперся, но потом все-таки по-моему сделал, и теперь они все у меня до последнего цента, и я для них надежное место нашла.
Тут он мне в горло вцепился. Я этого и ждала: мне страшно было, но все равно я этого хотела — чтоб ему легче поверилось тому последнему, что еще оставалось сказать. Но и тут было не самое главное. А только, когда он схватил меня за горло, выходило, будто я защищаюсь, вот и все. Вот что было самым главным. И что бы ни говорил закон, я правда только защищалась. Я знаю, потому что была там, а закона там не было. Под конец я защищалась и защищала своих детей.
Он меня придушил и мотал из стороны в сторону. Всего я не помню: думается, он стукнул меня затылком о столбик крыльца. И все повторял, что я проклятая сука и он меня убьет, если я не отдам ему деньги, что это его деньги — всякие такие глупости. Я уж испугалась, что он правда убьет меня до того, как я успею ответить, как ему хотелось. А вокруг совсем стемнело и плясали огоньки, точно к сотне светляков, которых я видела раньше, еще десять тысяч добавилось. И голос у него стал таким далеким, что мне показалось, будто все наоборот случилось, будто я в колодец свалилась, а не он.
Наконец он меня отпустил. Я попыталась устоять на ногах, только они меня не держали, и я хотела сесть на стул, но он меня так далеко оттащил, что моя задница только краешек задела, и я плюхнулась на пол рядом с битым стеклом — осколками его видеоскопа. В самом большом полумесяц солнца сиял, будто алмаз. Я было потянулась за ним, но потом отдернула руку. Порезать его было нельзя, даже подпусти он меня к себе. Такой порез — стеклом — позднее мог показаться странным. Так что теперь вам ясно, какой у меня тогда был ход мыслей, и насчет того, предумышленное это убийство или нет, тоже все ясно, Энди, а? Вместо осколка я схватила свой отражатель, он был деревянный и тяжелый. Я бы могла сказать, будто решила, что в случае чего оглушу его, только это неправда. В ту минуту я не очень-то могла думать.
Зато кашляла — и так надрывно, что даже удивлялась, почему у меня изо рта только брызги слюны летят, а не кровь хлещет. В горле точно огнем жгло.
Он поднял меня на ноги — рванул так сильно, что у меня бретелька оборвалась, а потом обхватил за шею рукой и притянул к себе — хоть целуйся, да только про поцелуи он забыл.
— Я тебе говорил, что будет, если ты не бросишь со мной вольничать, — говорит, а у самого глаза мокрые и странные такие, точно он плакал, и я их очень испугалась, потому как смотрели сквозь меня, будто меня тут и нет вовсе. — Миллион раз тебе повторял. Теперь ты мне веришь, Долорес?