Долорес Клэйборн
Шрифт:
Следственный суд назначили на вторник, и Люсьен Мерсье — он тогда на Литл-Толле был единственным гробовщиком, — сказал мне, что похоронить Джо мне разрешат в среду. Но в понедельник, накануне суда, Гаррет позвонил мне по телефону и попросил зайти к нему на пару минут. Звонка этого я все время ждала и боялась, но идти-то надо было, и потому я попросила Селену покормить мальчиков и отправилась. Гаррет был не один. У него сидел доктор Джон Мак-Олифф. Я и этого ждала, и душа у меня еще больше в пятки ушла.
Тогда Мак-Олифф был судебным медиком графства. Он через три года погиб — снегоочиститель
Он был самый что ни на есть доподлинный шотландец — в наши края перебрался сразу после второй мировой войны, и выговор у него шотландский был и словечки. Думается, он стал американским гражданином — ведь он и лечил, и должность занимал, но все равно говорил не по-нашему. Ну мне-то от этого легче не было, я знала, что от разговора мне с ним не уйти, будь он американец, шотландец или китаец косоглазый.
Волосы у него были белее снега, хоть ему лет сорок пять исполнилось, не больше. А глаза голубые и такие блестящие, острые, точно два сверла. Посмотрит на тебя, и чувство такое, будто он прямо тебе в голову заглядывает и твои мысли по алфавиту выстраивает. Чуть я его рядом с Гарретом увидела — он сидел у края стола — и услышала, как дверь за мной закрылась, то сразу поняла: завтрашнее расследование в суде на материке гроша ломаного не стоит. Настоящее расследование начнется сейчас, вот здесь, в тесном кабинете городского полицейского под календарем «Уэбер ойл» на одной стене и фотографией Гарретовской матери на другой.
— Извините, что я побеспокоил вас в вашем горе, Долорес, — сказал Гаррет. Он руки потирал, вроде нервничал, и мне вспомнился мистер Пийз из банка. Только у Гаррета мозолей на ладонях побольше было, потому как они шуршали, будто наждачная бумага по сухой доске. — Но вот доктор Мак-Олифф хотел бы задать вам несколько вопросов.
А сам смотрит на него такими глазами, что сразу видно — какие это вопросы, ему неизвестно, и я перепугалась еще больше. Не понравилось мне, что этот лиса шотландец считает дело слишком серьезным, чтоб дать бедняге Гаррету Тибодо случай все изгадить.
— Примите мои глубочайшие соболезнования, миссис Сент-Джордж, — говорит Мак-Олифф с шотландским своим акцентом. Он был коротышка, но плотненький и сложен хорошо. Усики такие аккуратные и совсем седые на манер волос, и в шерстяном костюме-тройке он был похож на здешний народ не больше, чем его акцент на американский. Его голубые глаза так и сверлили мне лоб, и я сразу поняла, что все его соболезнования — пустые слова и сочувствия в нем ни на грош нету — даже и к себе, что уж о других говорить. — Я весьма сожалею о вашем несчастье и потере.
Уж конечно, думаю, так я тебе и поверила! Да ты в последний раз сожалел, когда сунул пятицентовик на ниточке в платный туалет, а ниточка и оборвись! Но я тут же решила ни за что ему не показывать, до чего я перепугалась. Может, он меня изловил, а может, и нет. Не забывайте, я знать не могла,
— Большое вам спасибо, — говорю.
— Вы не присядете, сударыня? — спрашивает он, будто у себя в кабинете сидит и хозяин тут он, а не бедняга Гаррет, который совсем оробел, даже смотреть жалко.
Ну я села, а он спрашивает, не разрешу ли я ему курить. Я отвечаю, что воздуха на всех хватит. Он засмеялся, будто я невесть как пошутила… но глаза у него все такие же оставались. Достает старую черную трубку из кармана пиджака, пеньковую, и набивает ее. А глаз от меня не отводит. Даже когда он ее в зубах зажал и она задымила, он все так же с меня глаз не спускал. Мне даже жутко стало, как они на меня сквозь дым пялятся, и опять мне Баттисканский маяк вспомнился: говорят, его за две мили видно, даже когда ночью такой туман стоит, что хоть ножом режь.
И начала я под этим взглядом ежиться своему решению вопреки, и тут я подумала, как Вера Донован говорит: «Чепуха, Долорес! Мужья каждый день умирают». Мак-Олифф, думаю, мог бы на Веру пялиться, пока у него глаза на пол не попадали бы, а она бы, как скрестила ноги бы, так и сидела. От этой мысли мне полегче стало, и я успокоилась. Сложила руки на сумочке и жду, пока ему смотреть не надоест.
Наконец когда он убедился, что я не брякнусь со стула на пол каяться, что я своего мужа убила — а слезы градом катятся, уж это бы ему понравилось! — он вытащил трубку изо рта и сказал:
— Вы сказали полицейскому, что синяки на вашей шее оставил ваш муж, миссис Сент-Джордж.
— Да, — отвечаю.
— Что вы с ним сели на крыльце наблюдать затмение и между вами началась ссора.
— Да.
— А могу ли я спросить о причине ссоры?
— Сверху деньги, — отвечаю, — а снизу выпивка.
— Но ведь вы же сами купили ему виски, которое он пил в тот день, миссис Сент-Джордж! Не так ли?
— Да, — говорю. И чувствую, хочется мне добавить, объяснить, но я не стала, хоть мне и было что сказать. Но Мак-Олифф ведь только этого и добивался — чтоб я язык распустила. И объясняла бы, пока себя в тюрьму не засадила.
Наконец он бросил выжидать. Покрутил пальцами, будто от досады, а потом опять уставил на меня эти свои маячные глаза.
— После того что произошло, когда он схватил вас за шею, вы оставили своего мужа, вы пошли на Русский луг по дороге к Восточному мысу, чтобы наблюдать затмение в одиночестве.
— Да.
Тут он вдруг наклоняется, упирается ручонками в коленки и говорит:
— Миссис Сент-Джордж, вы знаете, какой ветер дул в тот день?
Ну прямо как в тот ноябрьский день в шестьдесят втором, когда я нашла старый колодец, чуть в него не провалившись, — я словно тот же треск услышала и подумала: «Поосторожнее, Долорес Клейборн! Ой, поосторожнее! Сегодня колодцы повсюду, и этот коротышка знает, где каждый из них!»