Долорес Клэйборн
Шрифт:
Гаррет пробурчал что-то, по какому праву Мак-Олифф на него орет, но доктор на него никакого внимания не обратил. Обернулся ко мне и сказал:
— Ну так как же, миссис Сент-Джордж? — жестким таким голосом, будто загнал меня в угол, да только мы уже оба знали, что это не так. Ему оставалось надеяться, что я допущу какую-нибудь промашку… Но мне-то надо было о трех детях думать, а когда есть у тебя дети, научаешься осторожности.
— Я вам сказала все, что знаю, — говорю. — Он напился, пока мы дожидались затмения. Я сделала ему бутерброд — думала, может, он протрезвеет немножко, да ничего не вышло. Он все ругался, потом схватил меня за горло, стукнул раза два, ну я и ушла на Русский луг. А когда вернулась, его не было. Я подумала, что он отправился куда-то с одним из своих дружков, а он уже в колодце лежал. Думается, пошел к шоссе напрямик. Или даже меня искал, чтоб извиниться. Вот этого я никогда не узнаю… да, может,
— Обойдемся без ваших советов, сударыня, — говорит Мак-Олифф, а пятна у него на щеках еще ярче пылают. — Вы рады, что он погиб? Отвечайте!
— Какого черта, — говорю, — это имеет к тому, что с ним случилось? Господи Иисусе, что же вы за человек!
Он ничего не ответил, только взял трубку в руку — а она немножечко дрожит — и давай ее опять раскуривать. Больше он вопросов не задавал — последний вопрос в этот день мне задал Гаррет Тибодо. Доктор Мак-Олифф про это не спросил, потому как важности тут никакой не видел. А вот для Гаррета это важно было, а для меня так еще важнее, потому как для меня, когда я выйду из городского управления, ничего кончиться не могло, а в некоторых смыслах должно было только начаться. Этот последний вопрос и мой на него ответ очень даже важны были, потому как одно дело — суд и совсем другое, о чем женщины через заборы переговариваются, пока белье вешают, или мужчины в лодках толкуют, пока перекусывают в море, привалившись к рубке. В тюрьму тебя всякое такое не упрячет, а вот в глазах города вздернет на виселицу.
— Почему, во имя всего святого, ты ему виски купила? — проблеял Гаррет. — Что на тебя нашло, Долорес?
— Думала, он меня не тронет, если у него будет что выпить, — сказала я. — Думала, посидим мирно, будем затмение наблюдать и он ко мне не привяжется.
Я не заплакала, то есть по-настоящему, но почувствовала, что по щеке у меня слеза ползет. Думается мне, вот по этой причине я и смогла прожить на Литл-Толле еще тридцать лет — из-за одной-единственной этой слезы. Не будь ее, они бы все-таки выжили меня своими шепотками да намеками да тыча в меня исподтишка — под конец выжили бы. Меня так просто не возьмешь, но у кого же сил хватит тридцать лет выносить сплетни и записочки вроде: «Тебе убийство с рук сошло»… Я таких несколько штук получила и даже очень хорошо знаю, кто их посылал, ну да это к делу не относится — теперь-то чего в этом копаться, а тогда к началу школьных занятий осенью я их получать перестала. Вот и получается, что всей остальной своей жизнью и тем, что сейчас вот с вами говорю, обязана я этой единственной слезе… и тому, что Гаррет слух пустил, что не такая уж я бессердечная и по Джо плакала. И я ж не притворялась, вы не думайте. Просто мне горько стало, что Джо мучился, как коротышка шотландец описывал. Что б он там ни делал, как бы я его ни ненавидела за его приставания к Селене, я ж не хотела, чтоб он мучился. Я думала, он сразу умрет, Энди… Богом клянусь, я думала, он в колодце сразу умрет.
Бедняга Гаррет Тибодо покраснел, как запретительный знак. Вывалил бумажные салфетки из ящичка на столе и сунул мне, кося в сторону. Наверное, думал, что раз я слезу пустила, так сейчас в голос разревусь, и извинился, что «подверг меня такому тягостному допросу». Об заклад побьюсь, что это были самые важные слова, какие он только знал.
Мак-Олифф на это кхекнул, буркнул что-то о том, что придет в суд послушать, как я даю показания, и ушел, вернее будет — выскочил и дверью стукнул так, что стекла задребезжали. Гаррет дал ему время убраться подальше, а потом проводил меня до двери — поддерживал под локоть, но все еще на меня не глядел (ну курам на смех) и все время что-то бормотал. О чем, я не разобрала, но думается, Гаррет так извинялся. Сердце у него доброе было, и он просто видеть не мог, что кому-то скверно, этого у него не отнять. И у Литл-Толла не отнимешь, что такой человек там мог занимать пост городского полицейского, а когда наконец ушел в отставку, так в его честь банкет устроили и, стоя, ему хлопали. Где б еще такое было бы возможно? Я вам вот что скажу: место, где человек с добрым сердцем может быть блюстителем закона, это место, где не так уж плохо жизнь прожить. И даже очень. Только в жизни я не была так рада услышать, что за мной дверь закрылась, как в тот день, когда Гаррет проводил меня до нее.
Ну это позади осталось, а заседание следственного суда на другой день по сравнению пустяком было. Мак-Олифф задавал мне много тех же вопросов, и нелегких, но на меня они больше не действовали, и мы оба это знали. Единственная моя слеза, конечно, свое дело сделала, но вопросы Мак-Олиффа — а еще то, что все видели, до чего он на меня зол, — очень содействовали сплетням, которые с тех пор так на острове и не затихали. Ну да все равно бы разговоры начались, ведь верно?
Вердикт был:
Главнее всего было то, что они — я только позднее сообразила — так и не нашли причины, зачем бы я это сделала. Конечно, люди на острове (и, думается, доктор Мак-Олифф) про себя считали, что я от его побоев хотела избавиться, но одной такой причины маловато было. О том, что у меня были причины и посильнее, знали только Селена да мистер Пийз, но никто, даже умник Мак-Олифф, не догадался допросить мистера Пийза. А сам он по своей воле не явился. Не то бы всплыл наш разговорчик в «Веселом буйке» и нажил бы он неприятности у себя в банке. Я ж таки уговорила его нарушить правила.
Ну а Селена… думается, Селена судила меня своим судом. Иногда я ловила на себе ее глаза — темные, шквалистые — и будто слышала, как она спрашивает: «Ты с ним что-нибудь сделала? Сделала, мама? И вина моя? И платить должна я?»
Думаю, она-таки заплатила, вот что самое скверное. Маленькая девочка с острова, которая никуда из Мэна и не уезжала, пока не отправилась в Бостон на соревнования по плаванью — ей тогда уже восемнадцать было, — сделала в Нью-Йорке блестящую карьеру — о ней два года назад даже статью поместили в «Нью-Йорк таймс», знаете? Печатается во всех этих журналах… и находит время писать мне раз в неделю. Только письма эти вроде как исполнение долга, и звонки ее два раза в месяц — тоже. Думается, звонками этими и бодрыми письмецами она откупается от своего сердца, чтоб оно помалкивало о том, как она сюда никогда не ездит, как все связи со мной оборвала. Да, она сполна заплатила, и самая безвинная из всех, думается, заплатила больше всех… и по-прежнему платит.
Ей сорок четыре, замуж так и не вышла, худа как щепка (я по снимкам вижу, какие она мне иногда присылает), и, по-моему, она попивает — я не раз это в голосе у нее слышала, когда она звонит. Мне вот в голову приходит, что, может, не приезжает она сюда еще и по той причине, что не хочет, чтоб я видела, как она пьет на манер отца. А может, боится сказать лишнее, когда выпьет, а я рядом окажусь. Боится того, что вдруг да и решит спросить.
Да неважно, все это теперь дело прошлое. Я не попалась, вот что главное. Имейся страховка да не промолчи Пийз, еще неизвестно, чем бы кончилось. Конечно, лакомая страховка была бы хуже всего. Меньше всего мне требовалось, чтоб какой-нибудь въедливый страховой инспектор присоединился к въедливому шотландскому коротышке, который и так бесился при мысли, что его обставила невежественная баба с маленького острова. Да будь их двое, думается, они бы до меня добрались.
Ну и что произошло? Наверное, то, что, по-моему, всегда происходит в тех случаях, когда убийство остается нераскрытым. Жизнь продолжалась, только и всего. Никто в последнюю минуту не явился с неопровержимыми уликами, как в кино. Я больше никого не пробовала убивать, и Бог не поразил меня молнией. Может, Он решил, что сжечь меня молнией за такого, как Джо Сент-Джордж, значит, только попусту электричество расходовать.
Жизнь продолжалась, и все. Я вернулась в «Сосны» к Вере. Селена, когда вернулась осенью в школу, опять стала бывать у прежних подружек, и я иногда слышала, как она смеется, болтая по телефону. Когда мальчики поняли по-настоящему, что случилось, Малыш Пит очень расстраивался, да и Джо Младший тоже, я даже от него не ожидала. Похудел, и его кошмары мучили, но к следующему лету вроде бы совсем оправился. Единственное новое, что в шестьдесят третьем еще произошло, — я позвала Сета Рида, и он зацементировал колодец сверху.
Через шесть месяцев после его смерти все его имущество по закону отошло ко мне. Я никуда и не ходила, а просто мне прислали бумагу, в которой говорилось, что оно мое и я могу продать его, променять или в морскую пучину выбросить. Когда я осмотрела все, что он оставил, так подумала, что третье, пожалуй, самым правильным будет. Однако тут мне одна удивительная вещь открылась: коли твой муж умрет скоропостижной смертью, очень даже хорошо, если все его дружки были идиотами, вот как дружки Джо. Старый коротковолновый приемник, с которым он десять лет возился, я продала Норрису Пинету за двадцать пять долларов, а три драндулета, ржавевшие на заднем дворе, — Томми Андерсону. Этот дурень просто ухватился за них, а я на вырученные деньги купила «шевроле» пятьдесят девятого года выпуска — у него клапана постукивали, но ездил он хорошо. Еще сберегательную книжку Джо я на себя переписала и снова открыла детские счета для оплаты колледжа.