Доля казачья.
Шрифт:
Глухим взрывом тело спасителя немного подбросило вверх. И он окутывался пламенем, которое, казалось, исходило из его живота и лёгкой волной разливалось дальше по всему телу, с треском охватывая его. Но он нашёл в себе силы, чтобы подняться на ноги.
С дикими от боли глазами Иван двинулся на своего врага, чтобы уничтожить его. Иначе этот ненавистный враг всех будет беспощадно истреблять: и старых, и малых.
И только ценою собственной жизни спасти ни в чём не повинных гибнущих детей, другого выхода не было.
В какой-то миг проповедник сгруппировался
С глухим стоном Иван так и лёг на землю, не долетев до своего врага, пронзённый в воздухе его клинком.
Ещё больше возликовал монах от такой неслыханной удачи, и его торжествующий дикий вопль эхом взметнулся в адской ночи, над разрастающимся побоищем. Но вдруг оборвался и захрипел. Как будто кто-то невидимый мешал ему.
Тяжёлый и оперённый эвенкийский нож глухо прервал этот ужасный по своей дикости вопль. Монах хотел жить и руки рвали нож из раны, но смерть уже не отдавала его из своих цепких когтей.
Найна знала, что её нож достиг своей цели и ни капельки не сомневалась в этом. И монах уже никак не интересовал её: все её мысли были с Иваном и только с ним.
Она бросилась к своему мужу и как-то пыталась сбить с его тела пламя, но это с трудом удавалось ей. Очень страшная начинка бомбочек была ужасна своим совершенством: горела даже земля и человечье тело. Напрасны были все её усилия: Иван был мертв.
Но не суждено было раскосмаченной и плачущей Найне подняться с колен. Она не видела, как второй монах ловко выхватил из рук у одного охотника тяжёлое копьё. И также ловко расправился с его хозяином, а попутно и с другим охотником, он был виртуоз в этом деле. Убивать, это и было его предназначение в жизни, и делал он это с великим удовольствием на лице.
Пущенное его сильной рукой копьё пронзило согбенную мать Никодимки насквозь и прикололо её к земле, как бабочку. И всё это происходило на глазах у ребёнка.
Не помнил Никодимка, как вложил острую стрелу в свой охотничий лук.
И как он целился в монаха, ребёнок тоже не помнил. Он видел торжествующие глаза убийцы: тот безумно ликовал. Он хотел ещё бесконечно много убивать ни в чём неповинных людей, потому что чувствовал себя выше их — случайных ничтожеств. Он вершитель чужих судеб, их кара!
А он, повелитель, безнаказан в своём совершенстве убивать их как мух. И во всём этом хаосе — законный хозяин, как сама смерть! Он так же могуч! Могуч!
Стрела угодила монаху прямо в глаз и опрокинула его на спину без всякого усилия. И избавила его от всяких иллюзий о своём могуществе: и он тоже муха в руках смерти.
Дрожащий от робости рассвет был незаметен в пылающей кровавой ночи. Но пришло время и ей удаляться на заслуженный покой. И она нехотя освобождала ему место, в этом дымящемся вертепе смерти.
Почти все люди стойбища погибли в этой, учинённой монахами, бойне. Тела их были разбросаны в самых различных позах. Картина побоища была самая ужасная, и надо было
Старый шаман приказал живым охотникам собрать все тела своих погибших сородичей в одно место, в центре бывшего стойбища, в одну общую могилу. И щедро засыпать её песчаной землёй. И он, как не старался, не мог скрыть своих слёз, как не прикрывал их космами седых и жёстких волос.
— Пусть здесь, со временем разрастутся красивые пурпурные пионы, и хоть как-то скрасят нависшую над курганом вечную грусть. Пусть тучка порою горестно всплакнёт по невинно убиенным людям. Убитых монахов никто не убирал. Их обгоревшие тела эвенки засыпали разным хламом, что полностью не сгорел в пожарище, и этот их погребальный костёр ещё долго чадил и догорал. Сильнейший ветер, что пронёсся с Амура над их пеплом, зашвырнул его высоко вверх под самые чёрные тучи. А те не приняли его, и с отвращением растёрли своей необузданной массой в пыль. Затем брезгливо омылись холодным дождём. Всё!
Никодимку подобрал шаман и долго лечил его. Сколько мальчик находился в беспамятстве, он и сам не знает, а шаман не говорил ему об этом ничего. Всё больше находился в тяжёлом раздумье, и поил его различными отварами трав.
Хотя он и не любил Ивана Чёрного, но как перед человеком и его силой духа преклонялся перед ним. Иван сильный шаман, и люди его любили, даже больше чем его, старого шамана. Хоть и обидно было это признавать, но что поделаешь — правда! А ребёнок, яркий отпрыск человеческий и большой грех его губить. Он, как и всякое растение, к жизни и солнцу тянется. Беззащитный он!
И не может быть тут другого решения. Спасать его надо, а не сводить старые счёты! Спасать!
Эвенк всегда радуется жизни, он дитя природы. Перед нею все одинаковы, и старые и малые — все жить хотят. И катятся слёзы из глаз старого шамана, не вернуть к жизни его погибших людей. Не вернуть! И даже не понимая, как это всё могло произойти, шаман неистово перекрестился. Однако очень испугался этого, и весь съёжился. Но ничего страшного не произошло, ни грома, ни молнии не было. Значит, и греха здесь никакого не было.
Ушли эвенки с этих мест, дальше на север, в верховья Амурских притоков. Невозможно им было оставаться в этих местах, где под курганом чуть ли не весь их род остался.
Оставили они умершим вещи, что нужны были им для их новой жизни. Развесили всё по деревьям, их охотничье и рыбацкое снаряжение. И молча, утираясь слезами, удалились к своим лодкам.
И застонал Батюшка-Амур вместе с ними от всей горечи утраты, и ему тяжело стало:
— Эх, люди! Что творится на белом свете.
Выходил шаман Никодимку и через своих людей, своих многочисленных родственников, передал его, можно сказать, что из рук в руки, в русское селение, отцу Никодиму. Там, с русскими казаками, лучше будет ребёнку жить: у него впереди своя большая дорога, на много лет тянется. И ему с казаками по этой дорожке идти.