Доля правды
Шрифт:
— Можно подумать, что убаюканная совесть спит, ан нет, она неожиданно стряхивает с себя забытье, — убеждал с экрана сандомежский епископ голосом Славомира Ожеховского. — И наступает довольно мучительный момент, дающий нам возможность изведать нашу беспомощность, горечь и боль. Вот тогда-то Он и помогает нам подняться с колен.
Ирена и Януш Ройские не пошли сегодня в костел: в ее случае восторжествовали принципы, в его — рулет. Приникшие друг к другу, любовались они прелестным видом Сандомежа, открывающимся с высоты птичьего полета в последних кадрах сериала, и размышляли о том, до чего ж спокойный, до чего невинный их город.
За внешне
Словесный онанизм, прокомментировал про себя Шацкий, слушая семейную сагу Шиллера. Был он потомком одного из первых членов Союза, отсюда его высокое положение и почетное членство. Родился в Германии, имел домик в земле Северный Рейн-Вестфалия, неподалеку от Бохума, где как раз размещалось руководство Бунда [64] , как он выражался. Но чаще он пребывал в Сандомеже или своей варшавской квартире, которую почему-то называл конурой.
— Вам известен этот символ? — прокурор неохотно вынул из папки распечатанный листок с родло, побаиваясь, как бы его не перекосило от очередного восхищенного «разумеется».
64
Здесь — Союз поляков в Германии (Bund der Polen in Deutschland).
— Разумеется! Ведь это родло, символ Бунда, для нас это почти священный знак. Не знаю, известна ли вам история его возникновения, что же касается меня, то я был удостоен чести услышать ее из уст самого автора, Янины Клопоцкой…
— Известна, — прервал его Шацкий. — Прошу прощения, если мой вопрос покажется вам глупым, но в какой форме вы используете родло? Флаги, гербы, фирменная бумага, футболки, какие-нибудь значки в лацкане пиджака?
— Видите ли, мы не секта, и, разумеется, родлопоявляется всюду, где официально выступает Союз, но мы не вешаем его рядом с Белым орлом. Нарочитость добру не служит.
Шацкий вытащил фотографию значка, который сжимала в руке жертва. Он специально выбрал довольно нейтральную, чтобы не вызвать подозрений, что значок является важным доказательством в деле. И передал ее Шиллеру.
— Часто ли члены Союза носят нечто подобное?
Шиллер рассматривал снимок.
— Только крупные деятели, на худой конец — заслуженные члены. Такого у турка не купишь, его получают исключительно из рук председателя Бунда.
— У вас, конечно, такой имеется?
— Разумеется.
— Можно взглянуть?
— Разумеется.
Хозяин дома встал и исчез в глубине жилища.
— Странное дело… — Шиллер стоял в дверях. В теплом послеполуденном свете его белоснежная рубашка выглядела персиковой.
— Не можете найти, — закончил прокурор начатую мысль.
— Не могу.
— А где вы его храните?
— В шкатулке с запонками, надеваю только по случаю.
— Кто-нибудь об этом знает? Любовница? Друзья?
Шиллер помотал головой. Он и в самом деле выглядел ошеломленным. Ничего хорошего это не предвещало. Шацкий предпочел бы, чтоб тот принялся юлить, говорить, что значок остался на пиджаке в Варшаве — да всё, что угодно.
— А могу ли я узнать, откуда он у вас? — наконец-то задал вопрос Шиллер.
— Мы вытащили его из руки жертвы.
— Эльжбеты, — поправил Шиллер автоматически, но в голосе его уже не было напыщенности.
— Жертвы Эльжбеты.
Шиллер тяжелой походкой подошел к дивану и, ни слова не говоря, опустился напротив прокурора. Взглянул на него вопросительно, будто ждал, не посоветует ли тот, что ему теперь надо говорить.
— Где вы были на праздники?
— В воскресенье я был у сестры в Берлине, прилетел в понедельник утром, в час дня был уже здесь.
— А в понедельник и вторник?
— Дома.
— Кто-нибудь вас навещал? Знакомые, друзья?
Помотал головой. Шацкий остановил на нем пристальный взгляд. Прокурор молчал, планируя продолжение разговора, и вдруг в его голове возникла неожиданная мысль. Глупая, лишенная каких бы то ни было оснований. Но была она настолько тревожна, что прокурор встал и принялся медленно расхаживать по гостиной, внимательно присматриваясь к Шиллеру. Он искал в этом элегантном помещичьем музее следы проживания человека. Пятен от вина, фотографий на стенах, крошек после завтрака, невымытой кружки от кофе, засунутых в угол грязных ботинок, пледа, каким можно было бы прикрыться вечером, брошенной на подоконник шапки. И не нашел ничего. Дом стоял необитаемым, или же в нем навели основательный порядок. Убрали следы грязи? Чьего-то присутствия? Последствий неприятных событий? Чтобы не рассказать больше того, что хозяин хотел бы сообщить о себе сам? Мысли в бешеном темпе сменяли одна другую. Если он собирается прижать Шиллера к стенке, нужно принять какую-то гипотезу, предположить, что врет он из-за чего-то конкретного, тут-то и взять его за жабры. Но, как на грех, его в настоящий момент одолевало самое несуразное предположение.
— Вас вообще часто посещают?
— Я не слишком-то компанейский. Как вы слышали, половину Пасхи я провел в одиночестве. А это место для меня особенное — это мое прибежище. Я люблю здесь находиться сам, здесь мне претят гулянки, громкие разговоры, чужие запахи.
Каминная полка, место, где пыль и грязь осаждаются через полминуты после уборки, была стерильна. Шацкий провел пальцем по дубовой лакированной доске — чисто. На полках с книгами — тоже. Телевизора не было. Никто из мужчин за последние две минуты не произнес ни слова, и Шацкий почувствовал себя неуютно. Он был в пустом доме один на один с мужчиной в два раза больше себя, который мог оказаться убийцей. Он взглянул на Шиллера. Бизнесмен наблюдал за ним в оба. Окажись Шацкий параноиком, он мог бы подумать, что тот следит за его движениями, готовясь к нападению. Хозяин дома заметил взгляд прокурора и на всякий случай принял слегка испуганное выражение лица.