Доля правды
Шрифт:
— Что за чушь?! Если я патриот, это еще не значит, что мне знаком каждый псих в говнодавах.
Шацкий подошел к нему вплотную — известный прием: нарушить чье-то интимное пространство.
— Перестаньте свистеть, — прошептал он. — Думаете, следствие заключается в благовоспитанной беседе? Мы проверили ваши финансы, вашу филантропическую деятельность, и мне известно, какие организации получают от вас деньги. В протоколе вы, конечно, от всего откажетесь, за вашей спиной, мол, орудовал бухгалтер, а из патриотических организаций вам лично известны лишь кружки Розария [107] . Но все это потом.
107
Розарий — традиционные католические четки, а также молитва, которую читают, перебирая эти четки. Кружки Розария в Польше существуют в каждом приходе, часто в городских дворах для детворы.
Мужчины мерялись взглядами. Шацкий понятия не имел, о чем думает Шиллер, для него было важно одно: не выдать себя, поскольку вся эта история с финансами — чистый блеф. Наконец, отведя взгляд, бизнесмен повернулся и подошел к брюнетику. Разговаривали тихо.
— Господи, спасибо вам, пан прокурор, — с облегчением запел Маршал. — А я-то уж боялся, что вы… а это ведь ребятишки. Поймите, у нас всё по-другому, люди друг друга знают, дружат, здесь ведь речь идет обо всех нас, мы должны держаться вместе, правда же? Даже если у них в голове одни глупости, захотелось им, видите ли, отпраздновать день рождения сумасброда. Слава Богу, из этого люди вырастают.
Шацкий понятия не имел, о чьем дне рождения толкует полицейский, но ему стало грустно — он поневоле причинил тому неприятность. Со стороны города подъехали тарнобжегские «воронки» — с маячками на крыше, но без сирен. Они остановились в тот самый момент, когда Шиллер закончил свою миссию.
— Улажено, — сообщил он холодно.
— Так я скажу, чтоб заворачивали обратно, — осведомился Маршал, но Шацкий задержал его жестом.
— Загнать их всех в машины, — проговорил он спокойно.
— Что?! — в один голос воскликнули Маршал и Шиллер.
— Затолкать по машинам и запереть на двое суток. Я насчитал здесь четырнадцать человек, утром на рабочем столе хочу видеть четырнадцать протоколов задержания и ни одним меньше. Обвинения будут подготовлены до вечера.
— Пан прокурор…
— Ты, сукин сын…
— Мы с вами, Шиллер, на брудершафт не пили, — процедил хладнокровно Шацкий. — А после того, как вы связались с ультраправыми националистическими организациями, я бы порекомендовал вам быть повежливее с представителями правосудия. Отвезите пана Шиллера домой, мера пресечения остается в силе.
— Но, пан прокурор…
— Суки! Суки! — скандировал кружок патриотической песни.
— Давай свинью! — крикнул кто-то. — Давай, курва, свинью!
Шацкий обернулся. Один из парней, а-ля лебенсборн, вытащил из черного мешка для мусора свиную голову и бросил ее в сторону лапидария. Голова застряла меж каменных обломков, розовое ухо размеренно заколыхалось. Вслед за ней через стену кладбища перепорхнула стеклянная банка и с треском разбилась о камни — красная жидкость стекала на надгробия, медленно заполняя выбитые в камне древнееврейские буквы.
— Кровь за кровь! Кровь за кровь! Кровь за кровь!
— Пан прокурор, умоляю! — стонал Маршал.
— Мой рабочий день начинается в восемь, пан капитан. Лучше, чтобы протоколы меня уже ждали.
Тарнобжегские полицейские бесстрастно заковывали в браслеты брыкающихся демонстрантов и заталкивали их в машины. Шиллер
Прокурор Теодор Шацкий равнодушно отвернулся и направился к своей машине. Самое время протрубить конец и хорошенько подумать, кто из его знакомых, только не из местных, мог бы помочь ему развязать этот узел. Кой-какая идейка у него уже проклюнулась.
А сзади чернорубашечники в лучших традициях патриотических хоров горланили, как бы уже на бис, как бы уже под занавес, какой-то гимн на мелодию «Интернационала»:
Несем мы Польше возрожденье, Долой вранье и рабский труд. Врагов мы дружно одолеем — Ведь с нами весь рабочий люд.«Что за страна, — размышлял Шацкий. — Разве здесь можно жить нормально?»
Нельзя хранить старье, нужно иметь все новое. Попытки вернуться к старому тщетны. Придумай мы такое возвращение и запиши его на бумаге, нас бы все равно ждало разочарование, потому что возвращение на бумаге — это всего лишь набор фрагментов, неких слов, отдельных красок и кое-каких ощущений. Река времени уносит свои воды безвозвратно. Поэтому, поджидая очередную жертву, он спокоен. В нем нет ни грусти, ни размышлений, ни сожаления. Нужно заняться практичными делами, подумать, что дальше. Ведь, в конце концов, в жизни есть только новое.
Часы на ратушной башне пробили одиннадцать раз и ни ударом меньше, хотя в столь поздний час такая точность казалась чрезмерной жестокостью. Другое дело, что в Сандомеже мало кто спал — дети и караулившие дом Ежи Шиллера полицейские не в счет. Люди вели разговоры. По большей части на кухне, там лучше всего перекинуться словом, но также и в спальне или на диване перед приглушенным телевизором. Толковали об одном: о знакомых мертвецах и знакомых подозреваемых, о знакомых-которые-наверняка-это-сделали и о знакомых-которые-наверняка-этого-не-сделали, о мотивах и отсутствии мотивов, о тайнах, сплетнях, невероятных объяснениях, заговорах, мафии, полицейских, прокурорах и опять же о мертвецах. Но еще и о старых суевериях, о вечно живых передаваемых из поколения в поколение легендах, о некогда обретавшихся тут соседях и, наконец, — о доле правды во всем этом.
Ариадна и Мариуш разговаривали, сидя перед телевизором, настроенным на информационный канал с вечно плохими новостями. Точнее, говорил в основном он, она слушала, довольно слабо возражая. Ей не хотелось скандалов, не хотелось разбудить спящего в соседней комнате маленького сына, к тому же с того момента, когда она окончательно пришла к выводу, что муж — ее самая большая ошибка в жизни, ей вообще расхотелось с ним спорить.
— Чего-то я не просекаю. Триста лет висит картина в костеле, даже не в костеле — в соборе! Были процессы, были осужденные, еще до войны случались подобные гнусные дела. А теперь все страшно удивляются, что вылезло шило из мешка.
— Какое шило, ты что, с ума сошел? Никто этого не доказал.
— Но никто не доказал, что это неправда.
— Мариуш, ради Бога, доказывать чью-то невиновность не нужно, нужно доказывать чью-то вину. Чтобы это знать, не нужно быть юристом, это… даже не знаю, как сказать… это азы гуманности.
— У евреев это был нормальный обычай, ясно? И не только у нас в Польше, наверняка и во Франции, и в других странах. А потом, как ты думаешь, кто разъезжал на черной «Волге»?