Должна остаться живой
Шрифт:
— Вы дома? Вы болеете, а я вас разбудила…
Старушка молчала. Рука её аккуратно положена на грудь, другая сжимает одеяло.
Ничего не понимая, Майя подошла поближе, вгляделась и от ужаса зажала рот, чтобы не закричать. Юрикова бабушка была мёртвой.
Тонко и жалобно запищал Юрик, но Майя оцепенело стояла на месте. Ребёнок заплакал требовательно и громко. Тогда она, не теряя из виду умершую, на сделавшихся деревянными ногах, боком неловко пробралась к мальчику. Он загулькал радостно, едва её увидел. Ей стало страшно: весёлый ребёнок рядом с мёртвой
Он, видно, продрог. Размотавшиеся руки и ноги его были синими. И лежал он на мокрой ледяной подстилке. Может быть, сходить за Маней? — пришла в голову мысль. Но выходить из квартиры сейчас было ещё страшней. И как оставить ребёнка, он без неё замёрзнет!…
Она лихорадочно начинает искать сухую пелёнку, а сама поминутно оглядывается на умершую. Чистых пелёнок нет, грязных — целый угол. Она немного подумала и пошла к комоду. В нижнем ящике нашлась чистая простыня. Майя обрадовалась: если её свернуть, то получится сразу четыре слоя пелёнок. Целое одеяльце! Она начала растирать ребёнка, дуть горячим воздухом на ручки и ножки. И не забывала поглядывать на его мёртвую бабушку.
Она так старалась, что ребёнок морщился, кривил губы, собирался снова заплакать. Тогда она сделала весёлое лицо и стала его уговаривать:
— Терпи, — говорила она шёпотом, — когда я замерзаю, я точно так свои руки и ноги тру… Терпи, говорю. И не собирайся заорать. А то я сойду с ума или убегу от тебя!
Мальчик словно понял. Он молчал, кряхтел, голова его дергалась в такт Майиным движениям. Из синего он становился ярко-красным.
— Видишь, какой ты молодец! Твоего папу убили, дядю убили, маму убили… Теперь вот…
Она покосилась на кровать.
Ребёнок стал икать. Она в растерянности оглянулась на умершую, словно искала поддержки или совета. Но та безразлично и отрешённо глядела неподвижными глазами на окно.
Тогда Майя сняла с себя своё прекрасное бобриковое пальто и завернула в него ребёнка.
— Теперь-то уж согреешься… Знаешь, какое оно у меня тёплое? Я прямо сразу в него влюбилась, когда увидела в магазине. Тебе в нём жарко станет.
Прошло всего несколько минут, как она почувствовала, что озноб пробирается к ней под кофту. И на спине забегали одинокие мурашки, потом их сделалось много, и они перестали на спине помещаться — разбежались по всему телу. Тогда она стала топать ногами и бегать на одном месте.
Она сразу запыхалась, но не согрелась. Юрик икать перестал, он разглядывал её и облизывал губы. Она догадалась, что он хочет пить.
Майя отпила глоток из чайника, но не проглотила, а вылила согревшуюся таким образом воду в столовую ложку и дала ребёнку. Он проглотил с жадностью несколько ложек, и, сразу успокоившись, неожиданно уснул.
Девочка прислонилась к шкафу. Ей хотелось есть, ей хотелось пить. Она уже попривыкла к обстановке, только теперь старалась не глядеть на умершую Юрикову бабушку.
Буфет привлек внимание. Она подошла поближе, открыла дверцу, заглянула внутрь. В стеклянной банке находилось немного манной крупы. В сухарнице — длинные белые сухари.
На комоде, покрытом кружевной скатертью, стояла чёрная лаковая коробка. В ней находились разноцветные стекляшки. И опять съестным не пахло. Ещё откусив сухаря, она принялась искать на кухне, обследуя каждый уголок, каждую кастрюлю и чашку. Заглянула даже под клеёнку па кухонном столе. И обомлела: под клеёнкой лежали несмятые хлебные карточки. И все рабочие.
Она осторожно села, держа их в руках. Сколько же хлеба!
Она захотела их пересчитать, но, взглянув мельком в окно, увидала стоявшие за шторой банки. Сверху их было не видно, а когда она села на табурет, они словно вытаяли.
Карточки она отложила.
Банок было три. Две с ячневой кашей и с мясом. Одна со сгущёнкой. Это же богатство! По сравнению с ним клад Монте-Кристо — нуль без палочки. Совсем спрятавшись, прижавшись к оконной раме, стояла ещё банка. Та самая, из которой прошлый раз Майя поила Юрика. Она заглянула внутрь банки, и во рту набежало столько слюны, что язык стал лишним, а в животе похолодело, и дружно задвигались кишки.
Она ещё пошарила за шторой, нашла маленький пакетик с белой-пребелой крупчаткой.
Она расставила это богатство на столе, и руки её сами собой залезли в муку, захватили горсть и отправили в рот. Всё это они делали, не спросясь её. Она даже не подумала, хорошо это или плохо. Мука растворялась, и вкус сырых блинов её потряс. Не справляясь с собой, она начала отправлять в рот горсть за горстью…
Громкий стук во входную дверь отрезвил её.
С не проглоченной кашей она замерла.
В дверь продолжали громко бухать.
Чуть не подавившись, она на цыпочках начала пробираться к двери, чтобы узнать, кто пришёл. За дверью были люди. Она услыхала, как они негромко переговаривались:
— Говорю, нет. Верки нет, надо самой ползать…
— Ломать надо.
— Днём? Спятил, кретин!
— Сейчас и днём ломают. Как иначе забирать мертвецов?
— Это мертвецов. А может, они у Варвары? Врёт и увиливает. Она глупа, труслива и опасна. А может, сам руки нагрел. Дохнуть никому не охота…
Дальше не стало слышно, Майя спустила головной платок на плечи, отвернула край берета. Она поняла, что попалась, если начнут ломать дверь. Сиплый тенор — это дворник. Вот он покашливает. Баритон незнаком.
— Сегодня дежуришь? — спросил баритон.
— Я всегда дежурный начальник. Тут с фомкой надо. И без шума.
— Уговорил. Идём, а то высунутся из квартир… дохлая братия.
Хлопнула дверь парадной.
Майя перевела дыхание: так это о них говорила старушка! Она поняла, что смерть задела её костлявой ладонью. И ещё поняла, что дворник и незнакомый баритон — блокадные воры. А может быть и бандиты. Что там забулдыга Будкин! Невинный кролик, вот он кто.