Дом аптекаря
Шрифт:
Предложение встретили улыбками и кивками.
Каброль молчал.
Его переиграли.
Глава двадцатая
— Мог бы и мне сказать, — буркнула Рут, когда они вышли из зала заседаний, и ткнула Майлса локтем в бок.
Он ответил тем же.
— Могла бы прийти вовремя.
— Но ты привлек их внимание к картине. Теперь они только о ней и будут думать. Сомневаюсь, что дело пойдет быстрее. Раньше оно было одним из сотни, катило себе, как паровозик, чух-чух-чух, и рано или поздно добралось бы до Морнингтауна…
— Не
— А тебя что-то смущает?
— В том-то и вопрос, куколка. В последнее время он превратился прямо-таки в глас общественности.
— Да уж, настоящий защитник национального культурного наследия. Как думаешь, он сам не положил глаз на картину?
— А как думаешь, у собак есть блохи?
— Не поняла?
— Пораскинь мозгами. Каброль делает все, чтобы картина осталась в запаснике. Чтобы никто ее не увидел. Спрашивается зачем? Зачем ему это нужно? Тебя интересует, на кой я раззявил рот и вставил свои пять медяков? Потому что хотел вынудить этот гребаный комитет санкционировать проведение тестов.
— Что же ты надеешься найти?
— Сам не знаю.
— Попутного ветра.
— Спасибо. Скрести за меня ножки.
Они прошли через служебный выход и оказались в главном вестибюле музея. С улицы потянуло сквозняком.
Разговор с Майлсом оставил у Рут ощущение неудовлетворенности.
— Послушай, ты что-то не договариваешь. В чем дело? Ты собираешься открыть мне свою страшную тайну?
— Не сейчас. Хочу сохранить ауру загадочности. Мне она, кажется, к лицу, ты не находишь?
Рут искоса взглянула на него.
— Не будь ты педиком, я бы вышла за тебя замуж.
— Для начала тебе пришлось бы совершить хладнокровное убийство: пристрелить Рекса. На сколько, по-твоему, тянет представление Каброля?
— На восемь и шесть по шкале мастурбометра.
— Наивысшая из всех его оценок. Какого хрена он так завелся?
— Майлс, ты вроде бы собирался с кем-то меня познакомить?
— Ах да, с Бобом Фишером. Он был на собрании.
— Что? Тот старичок?
— Точно, он. Американец. Во время войны служил в Отделе памятников, искусства и архивов. ОПИА. Помнишь? При нем вскрывали хранилища в Альт-Аусзее. Потом работал в Мюнхенском коллекционном пункте. Знаком с нацистскими архивами, найденными в Шлосс-Банце. Эксперт по кражам художественных ценностей. Сейчас в отставке, но руку держит на пульсе. Фишер едет в Гаагу, собирается поработать в Главном государственном архиве. Когда я об этом услышал, попросил Каброля заманить его сюда.
— Не знаю… Мне показалось, что он жутко скучал. Уверен, что твой американец понимает голландский?
— Черт… Может, и не понимает. Я как-то не спросил. Он ведь все время молчал, да?
— Похоже, зря ты старался… заманивал…
Майлс посмотрел на часы. Четверть первого.
Они огляделись по сторонам.
Из-за главной лестницы, словно по мановению волшебной палочки, появился Фишер. Крепенький, сухой, маленький, как гном, в грубом, толстой вязки свитере и мешковатой куртке с бесчисленными топорщащимися карманами, «молниями», кнопочками и шнурками. Он шел к ним с протянутой рукой и открытой, уверенной улыбкой, милый
— Извините! Заблудился! Бернару надо было куда-то идти, и я сказал, что найду дорогу сам. Конечно, за самоуверенность пришлось заплатить. Этот музей — настоящий лабиринт.
— Если хотите, мы можем вам здесь все показать, — предложил Майлс.
— Да-да, обязательно, — без желания согласился Фишер.
— Если только у вас нет других планов, — улыбнулась Рут.
— Сказать по правде, я ни черта ничего не понял на этом собрании.
— О! — Рут многозначительно посмотрела на Майлса.
— Не важно, — отмахнулся американец. — Сам виноват. Вы здесь, в Голландии, разговариваете между собой на таком совершенном английском, что, наверное, считаете само собой разумеющимся, что и все остальные говорят на нем так же. Таким образом, я теперь лингвистический империалист. Но вообще-то было интересно — интерпретировать язык тела и смотреть в окно на катающихся.
— Здесь каждую зиму заливают каток, — с гордостью сообщила Рут.
— Вот что, давайте позабудем про картины, а? Пойдемте покатаемся? Вы не против? В Буффало я, бывало, всегда катался с ребятишками, но, черт возьми, не ждите, что я признаюсь, сколько лет назад это было! Оставим культуру тем, кто ею питается. Сегодня я обычный мещанин.
Они вышли из музея и направились к залитой льдом площадке на Музеумплейн.
Майлс не катался, а потому остался у дощатого ограждения. Рут и Фишер взяли напрокат коньки — ей достались фигурные, ему беговые — и взошли по ступенькам на каток. Сделав по паре кругов, оба остановились передохнуть.
— Майлс говорит, вы эксперт по кражам художественных ценностей.
— По торговле и кражам. И то, и другое — большой бизнес. По товарообороту торговля предметами искусства и антиквариатом идет после нефти и вооружений. А кража художественных ценностей приносит огромные доходы, уступающие только доходам от контрабанды и нелегальной торговли оружием. Милая симметрия, да?
— Мне нужно взять из запасника небольшую картину Вермера. Возражений не будет?
— Конечно, нет. Идите и…
— А многое из украденного возвращается?
— По оценкам специалистов, от десяти до пятнадцати процентов. Знаете, когда я приезжал сюда в последний раз? Когда из Государственного музея украли двадцать полотен Ван Гога. Искусство почти то же самое, что бриллианты. Милые вещицы и мало места занимают. Какой бы изощренной охранной системой вы ни пользовались, вор всегда найдет способ ее обойти. Идем?
Рут ухватилась за протянутую руку, и они снова покатили по кругу.
Фишеру было за восемьдесят, но его энергии позавидовал бы и молодой. Здоровый образ жизни — большой плюс. Оторвавшись от Рут, он выехал на середину, выписал две изящные восьмерки и даже рискнул сделать прыжок с поворотом.
Рут остановилась и с восхищением следила за американцем.
— Не знаю, на что вы подсели, но не могу ли я попросить рецепт? — спросила она, когда он закончил программу. Щеки у нее горели, как яблочный пирог.