Дом без воспоминаний

Карризи Донато

Похоже на привидение.

Я думаю о той, которая облачалась в это платье, и о той, которая вскоре в него облачится. Что я почувствую, увидев мамино платье на той, другой? И думаю, что именно за дверью, на которой оно висит, я, спустившись по лестнице, ведущей в подвал, найду ответы на все вопросы.

В этой двери никогда не было замочной скважины, не было и ключа. Только дверная ручка. Но я слишком робею, чтобы пойти и проверить.

Я возвращаюсь в свою комнату, ложусь на кровать, смотрю в потолок и задаюсь вопросом: почему из подвала не воняет? Но самой постановкой вопроса пытаюсь себя утешить. Если бы мама и папа были там, мы бы ощущали трупный запах. Но Белла все время возвращается туда

и скребется в дверь, будто что-то учуяла. Я по-прежнему ее оттаскиваю, чтобы орк не заметил и снова не предложил мне накормить собаку маминым снотворным. Может, лучше опять их подсыпать ему, эти таблетки? Все, сколько есть. Смешать с едой и отравить его. Но боюсь, что на этот раз он заметит. Не потому, что хитрый. Я сначала думал так, но потом понял, что он просто глуп. «Ум глупцов – в недоверчивости», – всегда повторяла мама. Когда глупцы чего-то не понимают, они сразу становятся подозрительными. Поэтому их можно облапошивать до определенного предела. Потом их все настораживает, они перестают доверять, и переубедить их никак нельзя. Самое скверное то, что с такими типами никогда не знаешь, на что они способны, какой реакции ждать от них. Поэтому из всех людей глупцы наиболее опасны.

– Ты не должна больше подходить к двери в подвал, – приказываю я Белле, а та сидит у моей постели и смотрит на меня, склонив голову, с самым невинным видом.

У собак особый нюх, все это знают. Особенно у золотистых ретриверов. Что притягивает Беллу? Там, внизу, одно горючее, твержу я себе. Но тела, возможно, плавают в чане. И запах перебивается вонью от керосина. Я должен спуститься вниз, поднять крышку и посмотреть. Но папа не разрешал мне. Говорил, что от запаха может закружиться голова, я могу потерять сознание. И тогда задохнусь или упаду в чан. Может, мысль и неплохая. Так я положу конец страху, грызущему меня изнутри. Я не хочу больше это терпеть. Прошу тебя, Боженька, пусть это прекратится. Но, возможно, скоро все станет еще хуже.

Платье в цветочек колышется, подвешенное над дверью. Рыжая с поляроидного снимка вот-вот приедет.

С завтрашнего дня их будет двое против одного. Ничего хорошего это не сулит. Если сейчас у меня мало шансов выпутаться из сложившегося положения, через несколько часов их станет еще меньше. Когда мама с папой вдвоем обрушивались на меня, я не мог сопротивляться; что говорить о сумасшедшем и подружке ему под стать?

Надежды нет.

Может быть, правда спуститься в подвал, открыть крышку чана с горючим, лечь на пол и уснуть навсегда? То-то огорчится ублюдок, когда найдет мой труп. Медвежонок должен будет придумать, что сказать Кисоньке, после всех своих обещаний.

И тут до меня доходит. Почему я раньше об этом не подумал? Подарок – вовсе не платье, тем более не туфли и не сумочка. Дар – это я. Поэтому он не может причинить мне вред.

Не может.

Я не силен в стратегии, но это дает мне какое-то перед ним преимущество, разве нет?

Если подытожить: он не может причинить мне вред, а я себе – могу. И если я причиню себе вред, он утратит любовь женщины, которая едет сюда.

Чем больше я над этим думаю, тем сильней убеждаюсь, что так будет лучше всего.

Жду у себя в комнате, когда наступит вечер. Около семи спускаюсь и готовлю ужин. Яичница на сале, с томатным соусом. Мама объясняла, что, если жарить на сале, получится вкуснее, даже папин башмак можно приготовить и съесть с аппетитом. И я смешиваю ингредиенты на сковородке, не выверяя пропорции, от щедрого сердца. Тем временем мама наблюдает за мной от двери в подвал. Потому что, если посмотреть краешком глаза, кажется, будто она одета в платье, которое там висит.

Уверен, она одобряет

то, что я делаю.

Когда орк показывается на пороге, тарелка с яичницей уже на столе. Он предстает передо мной совсем другим. Улыбка, обнажающая гнилые, искривленные зубы, сияет на гладко выбритом лице.

– Ну как я тебе? – спрашивает орк, проводя рукой по щекам. Он даже вымылся, мокрые волосы причесаны на косой пробор. Прихорашивается перед приездом рыжей с поляроидного снимка. – Принял классную ванну, – заявляет он, потом таращится на ужин, выкатывая глаза. – Вот здорово!

Садится, поглощает яйца и сало. Орудует вилкой, будто лопатой, заталкивает еду в рот, давится. Хоть бы подавился совсем. Но знаю, что этого не случится, – таким, как я, никогда не везет. Все сожрав, орк откидывается на спинку стула, поднимает голову, хлопает себя по животу и громко рыгает, обращаясь к небесам.

– Вкуснятина! – хвалит меня.

Я молчу.

Потом орк встает и тащится к дивану, на свое обычное место. Пока он смотрит телевизор, я ставлю тарелки в раковину, тщательно их мою. Закончив, драю конфорки и мраморную доску. Все вытираю досуха. Привожу Беллу под крыльцо, даю ей поесть. Обнимаю, целую, оставляю ее там и возвращаюсь в кухню. Гашу свет и сажусь за стол. Жду. Под аккомпанемент какого-то мультика наблюдаю за амбалом, прилипшим к экрану, и спрашиваю себя, что творится у него в голове. К тому времени я уже принял решение.

Знаю: он снова захочет есть. И тогда придет в кухню, станет рыться в холодильнике, ища, чем перекусить.

Но прежде чем это случится, у меня полно времени.

Когда я чувствую, что готов, встаю и подхожу к двери в подвал. Зарываюсь лицом в мамино цветастое платье и делаю глубокий вдох, во всю силу легких, надеясь ощутить ее аромат. Где-то глубоко остался неясный след. Это изумляет меня и трогает.

Потом я берусь за ручку и наконец открываю проклятую дверь.

Подвал как будто делает выдох навстречу мне. Пахнет скорее сыростью, чем керосином. Света внизу нет, ни единой лампочки. Но я все равно спускаюсь по лестнице. Насколько помнится, там двадцать ступенек. Трупный запах, вопреки моим ожиданиям, не ощущается. Я мог бы взять папин фонарик, но предпочитаю спускаться в темноте, чтобы не видеть того, что меня окружает. Не желаю этого знать. Осторожно ступая, нахожу крышку чана. Наклоняюсь, нащупываю вентиль, вроде маленького руля, который ее закрывает. Пытаюсь повернуть. Сначала нужно приложить силу, потом система срабатывает. Поднять крышку не так-то легко. Опираясь на пятки, я даже откидываю ее в сторону, аккуратно, чтобы металл не зазвенел от удара о каменный пол. Любой шум может привлечь орка, но этого допустить нельзя.

Запах керосина вылетает из чана, словно дух, столетия пребывавший в заточении. Тут же пропитывает атмосферу, завивается спиралью, ищет выход наружу. Хорошо, говорю я себе. Так и должно быть.

Через несколько минут орк появляется на верхней ступеньке.

– Малец, ты там, внизу? – зовет он, и в голосе звучит отчаяние.

Вонь керосина достигла дивана, шибанула ему в нос.

Никто не отвечает ему.

– Я говорил тебе не спускаться в подвал, – бесится он. – Малец, ты меня слышишь? – Надсадно кашляя, он начинает спускаться. – Вылезай оттуда, пошли наверх! – кричит в темноту.

Я тебя больше не боюсь, мысленно отвечаю я, стоя в темноте с закрытыми глазами.

Он спускается и кашляет, горючее дерет ему горло, забирается в легкие.

– Что ты натворил, малец! – скулит он, ищет меня в темноте. Но не находит.

Хочешь узнать правду – пойди и посмотри собственными глазами.

– Твоя новая мама будет недовольна, – уговаривает он, как будто это может как-то тронуть меня. – Ты ее огорчаешь, понял?

Нет, прежде всего я огорчаю тебя. И очень этому рад.