Дом для Одиссея
Шрифт:
– Да ладно! Давай уж лучше кофе неси, раз обещала. И еще один вопрос уточним – мне машину в гараж ставить?
– Зачем?
– Как «зачем»? На ночь.
– А ты что, ночевать у меня собрался? – насмешливо распахнула глаза Лиза.
– Ну да… А что тут такого? Сама же говоришь, что пианист твой малахольный свалил. Так что я вот он. Весь твой. Ну, насчет утешить, и все такое прочее. Да и вообще, неудобно как-то, что я на твоих делах заработал…
– Погоди… Ты что, своей драгоценной натурой, что ли, со мной рассчитаться решил? Отблагодарить меня таким образом хочешь, да? Ой, мамочки,
Лиза моргнула растерянно и вдруг от души расхохоталась, прижав к щекам ладони. Ее всегда почему-то забавлял этот красавец парень. И умилял своей честной самоуверенностью, потому что она действительно была у него честной. Он даже и не пытался строить из себя светского денди или благородного мачо, а был именно таким вот – умным и сметливым, почти готовым профессионалом в своем деле и одновременно простым и до глупости уверенным в своей мужской неотразимости. Тульский пряник с черной икрой в начинке. Именно за эти качества она его и любила, и дружила с ним, как умела. И сейчас ни капельки не обиделась, а, отсмеявшись, взглянула виновато – уж очень сильно Алешенька напыжился от ее смеха и вроде как даже собирался сильно оскорбиться таким подлым пренебрежением. Тронув его за плечо, она произнесла как можно нежнее и душевнее:
– Спасибо тебе, конечно, за заботу, милый! Я понимаю, ты как лучше хотел. Спасибо, родной! А только утешать меня не надо. Утешают страждущих, а мне, наоборот, в последнее время очень хорошо и весело живется.
Кофе Алешенька так и не дождался. Обиделся все-таки. Да и то – он всей душой, можно сказать, и все такое прочее, а эта вредная бабенка возомнила о себе бог знает чего… Материнства захотелось, мать ее. Злился и ругался он про себя всю дорогу до города, пока не свернул в знакомый переулок, где снимала квартиру одна из его свеженьких пассий – хорошенькая-прехорошенькая студентка Лилечка, беленькая и веселенькая, без занудных комплексов, без всякой философской тяги к материнству.
А утром ее разбудил Лёнин звонок. Голос был еле слышен, но по знакомым, изученным за шесть совместно прожитых лет, интонациям Лиза поняла, что настроение хорошее. И прокричала в трубку:
– Ты почему не звонил так долго? Я же волновалась! Ну как? Что там у вас? Операция была?
– Я не мог позвонить, Лиза, извини. Никак не мог. А операцию еще позавчера сделали. Все прошло хорошо! Алину сегодня перевели в общую палату. Так что скоро приеду. Ты там как? Не измучили вас с Татьяной ребята? Потерпите немного…
– Нет, Лёня, не надо! Не торопись! Ты что, ее в больнице одну оставишь? Не беспокойся, ради бога, у нас все хорошо! Только вот приболели немного…
– Кто заболел? Борис? Глеб? А что с ними? Что-то серьезное?
– Да нет! Говорю же – не беспокойся! У них обыкновенная ветрянка.
– Татьяна на тебя сильно сердится?
– Да она к себе в деревню уехала.
– А кто с детьми сидит?
– Я.
– Что, всю неделю?! А работа как?
– Да никак! Да ты не думай! Все само собой очень хорошо устроилось, мне Алеша Завьялов помог.
– Я очень подвел тебя, да? Может, сегодня прилететь?
– Нет, что ты! Говорю же, не надо! Сиди там столько, сколько надо. И о детях
– Лиза, а можно детям дать трубку? Алина очень хочет с ними поговорить.
Соскочив с кровати, она опрометью бросилась в ребячью спальню. Борис и Глеб сидели на кровати, разбуженные ее криком, сонно и испуганно таращили глаза. Приложив трубку к Глебову маленькому ушку, она присела с ним рядом, прижала к себе, почувствовав под рукой вмиг по-воробьиному застучавшее сердечко.
– Мама! Мамочка! – запищал в трубку Глеб и вдруг заплакал на выдохе одной тонкой ноткой, весь скукожился-напрягся в Лизиных руках и долго не мог вдохнуть в себя воздуху. А когда вдохнул наконец, разразился уже таким отчаянным плачем-воем, что Лиза окончательно растерялась. Борис брата поддержал, как всегда. То есть заплакал того горше и все тянулся ручонкой к мобильнику, словно желая, чтоб мать услышала и его отчаянный плач тоже. Заславская, соскочив с кровати, все махала над ними руками, как перепуганная курица, и пришлось с силой выцарапывать телефон из цепких ручек и выбегать из спальни, чтобы продолжить разговор.
– Алина! Вы слышите меня? Вы ничего такого плохого не подумайте. Они у вас вовсе и не плачут никогда! Первый раз вот! Им у меня хорошо, я ни на минуту от них не отошла, честное слово. А сейчас они просто голос ваш услышали.
– Да. Я понимаю, Лиза. Спасибо вам, – прошелестела у нее в руке трубка слабым, совсем девчачьим голосом. – Большое вам спасибо… Лиза, а как у них ветрянка проходит? Не очень тяжело?
– Нет-нет, что вы! Температура как в первый день спала, так и не поднималась больше. А болячки я исправно зеленкой смазываю. Все с ними хорошо! Я их ни на минуту не оставляю, не беспокойтесь! Вы слышите меня, Алина? У вас очень хорошие дети, замечательные. Они сейчас поплачут и перестанут.
– Да, я поняла. Спасибо вам.
Лиза еще что-то хотела сказать, но слабый Алинин голосок уже сменился в трубке Лёниным – виноватым, встревоженным и растерянным:
– Лиза! Лиза! Ты меня слышишь? Успокой их как-нибудь, ладно? Скажи – мама скоро приедет! Совсем скоро! Ну все, не могу больше говорить, тут врачебный обход начинается!
Телефон замолчал. Борис и Глеб ревели еще долго, надрывая Лизино бедное сердце. Ревели сладко и взахлеб, перекрикивая друг друга и не слушая никаких уговоров. А телефон вскоре зазвонил снова требовательно и раздражающе. Увидев на дисплейчике знакомое имя, Лиза решила было не отвечать, но потом вдруг передумала.
– Да, Рейчел, я тебя слушаю.
– Элизабет, что у тебя там происходит? Это дети плачут? Ты где, Элизабет?
– Я дома.
– А что случилось? Откуда у тебя там дети? Тебе нужна моя помощь?
– Ой, я не знаю. Наверное, да.
– Я сейчас приеду! Тем более и мне твоя помощь нужна! Представляешь, твой помощник в конторе не выдает мне на руки московское судебное решение! Говорит, только ты ему должна дать указание. А без этой бумаги нас нигде слушать не хотят.
– Я сейчас ему позвоню. Пусть Дейл едет и забирает решение. Не беспокойся, теперь все будет хорошо. Так ты приедешь?