Дом для Одиссея
Шрифт:
– Да, я скоро.
К приезду американки Борис и Глеб, исчерпав, наверное, весь недельный запас слез, устало затихли и лишь по очереди тяжко и продолжительно всхлипывали. С кровати тоже вставать не хотели, так и сидели на ней рядышком, прижавшись друг к другу красными мордашками, испещренными яркими зелеными пятнами. Лиза в полной растерянности стояла над ними, не зная, что предпринять. И зачем она послушала Лёню и притащила им эту трубку с сидящим там материнским голосом? Откуда ж она знала, что все так горестно обернется? Не предполагала даже.
А вот Рейчел очень легко с этой
Поначалу у Лизы отлегло, конечно. Близнецы успокоились, плакать перестали, и слава богу. А потом вдруг на душе так мучительно-неуютно стало. Лиза решила было привычно отмахнуться от ощущения этого странного неуютия, но потом поняла – не так-то просто это будет сделать. И еще поняла, что мучается она на самом деле простой и обычной, пресловутой, наибанальнейшей ревностью. Сроду такого чувства в себе не знала. Да и в самом деле – обидно же! Она тут, понимаешь, вся им отдалась, до конца и до капельки, а они… Как мать услышали – сразу в рев…
– Ну, почему, почему так, Рейчел? – в который уже раз вопрошала она у гостьи, когда та, уложив близнецов после обеда спать, спустилась к ней на кухню. – Я ведь, знаешь, за это время всем сердцем к ним привязалась! Даже не знаю, как и матери обратно отдавать. Не смогу я больше без них… А они…
– А как ты хотела, Элизабет? Все равно отдавать придется, никуда не денешься. У них мать есть. И привязка к матери, судя по всему, очень настоящая. Любит она их. А эту веревочку, знаешь, никому оборвать не дано. Но ты этим детям должна быть очень, очень благодарна! Они взяли и разбудили в тебе то самое, материнское, в наличии которого ты так сомневалась. Есть оно, Лиза. В каждой женщине. А в тебе так и очень много, я смотрю. И очень тебя с этим поздравляю.
– Да с чем, Рейчел? Детей-то скоро отнимут…
– А ты что, любить их перестанешь от этого?
– Нет.
– Ну вот. А это самое главное. Не обязательно же любить, находясь неотлучно рядом. Будешь навещать, дружить, помогать. Научишься слышать их на расстоянии – это тоже важно! Для детей ведь чем больше любви, тем лучше. Да ты еще и своего родишь, какие твои годы!
– Как? От меня же муж ушел. К матери этих вот мальчишек. Она больна очень, он ее на операцию повез. А я вот в няньки сама навязалась.
– Да? Интересно. Ты меня все больше и больше удивляешь! И знаешь, в хорошую сторону удивляешь. Я думаю, у тебя все теперь будет хорошо. Я имею в виду материнскую твою жизнь. И знаешь, что еще скажу? Если все русские женщины такие, как ты, то у вашей страны большое будущее! И у вас тоже со временем не будет ни сиротских домов, ни приютов.
– Ой, ну ты и загнула! Тоже,
– Я не понимаю, что по-вашему в данном случае означает слово «загнула», но надеюсь, что я права! – весело парировала Рейчел. И тут же озабоченно перешла на свои насущные проблемы: – Так ты позвонила своему помощнику насчет московской бумаги? Как думаешь, много еще времени займет окончательное оформление документов? Так мне уже домой хочется.
– Теперь уже скоро. Отдадут они тебе Дэна, как миленькие. Никуда не денутся! А помощнику я сейчас еще раз позвоню, проконтролирую. Ты на него не обижайся, он просто у меня до жути прагматичный да исполнительный. Да и меня побаивается – на воду дует.
– Зачем?
– Что – зачем?
– На воду дует зачем? Не понимаю.
– А! Это у нас пословица есть такая хорошая – кто на молоке обжегся, тот на воду дует.
– Ну да. Только она у вас плохо работает, эта пословица. У меня такое чувство, что все здесь кругом только и делают, что на молоке обжигаются.
Заснуть в эту ночь Лизе так и не удалось. Навертевшись волчком в своей огромной двуспальной кровати, она вставала у ночного окна, курила, снова ложилась, приказывая себе заснуть. Только голова совсем не слушалась, а, наоборот, работала на полную мощность, доставая из памяти яркие картинки из прошлого. Вся жизнь промелькнула перед ней: и несчастная упорная студенческая любовь вспомнилась, и расчетливый брак со старым и мудрым Заславским, и бесконечная погоня за достойным сытым благополучием. Но не было в этой жизни, как ей казалось теперь, за что и глазу зацепиться. Все было пустым, холодным и суетливым, как эта вот бесконечная ночь в огромной комфортной постели. Комфорту полно, а сна нет…
Когда за окном забрезжил серенький осенний рассвет, Лиза, по привычке разложив все грустные мысли-картинки по полочкам, пришла-таки к неутешительному выводу, что ничего не стоит вся ее прошлая жизнь по сравнению с этой последней неделей, проведенной в вынужденном домашнем заточении с чужими детьми и пузырьком зеленки в кармане пижамы. Что жить только и стоит для того, чтоб от твоего голоса в телефонной трубке билось часто-часто чье-то маленькое сердечко, и твое ему так же отвечало. Только вот куда теперь приспособить все эти выводы, Лиза не знала. Не знала и того, как будет жить без этих двух заляпанных зеленкой мордашек и что будет делать с этой вот, так стихийно возникшей и быстро окрепшей в ней материнской привязкой. Может, права была Татьяна со своей сермяжной правдой, когда говорила – не вздумай к ним, Лизавета, сердцем прирасти…
16
Татьяна оказалась легка на помине. Только Лизе удалось задремать под утро чутким беспокойным сном, как тут же пришлось подниматься и спешить навстречу требовательному дверному звонку. Так всегда заявляла о своем приходе только домоправительница – нахально-настойчиво придавливая кнопку звонка и одновременно ошарашивая тяжелым кулаком бедную дверь. Если не поспешить открыть вовремя – снесет ее к чертовой матери.
– Тань, ну чего ты буянишь с утра? – устало моргая воспаленными невыспавшимися глазами, приветствовала ее Лиза.