Дом-фантом в приданое
Шрифт:
Ноги дернулись, как живые, и только тогда она услышала первый звук.
Он был похож на отдаленный гул горного обвала из фильма, где Сильвестр Сталлоне всех спасал и поминутно сам попадал то под лавины, то под обстрелы.
Олимпиада Тихонова любила хорошие фильмы.
Звук шел именно из-за ее двери и был не слишком громким. Тем более странным показалось ей, что дверь, постояв неподвижно, с медленным достоинством отвалилась от стены и плашмя упала на пол.
Тоненький серый дым заструился на площадку, и рвануло
И все смолкло.
Зачем-то она посмотрела на часы. Секундная стрелка дрогнула и перевалилась за третье деление. Прошло всего три секунды. Три секунды, а не вся жизнь.
Никого не было на площадке, лишь дым продолжал медленно извиваться, и пыль оседала на пол.
— Вставай, — услышала Олимпиада. — Ты меня слышишь?
Она слышала, но была совершенно уверена, что говорят не ей, и говорящего она не видела. Почему-то Олимпиаду очень интересовало, что стало с ее дверью, и она поползла на площадку, чтобы посмотреть.
Как же она теперь будет жить? Ведь дверь-то отвалилась! Вон даже видно гвозди, торчащие из петель. А бабушка утверждала, что дверь — дубовая! — гораздо лучше, чем железная, сто лет простоит.
— Вставай! — сказал все тот же нетерпеливый голос. — Давай-давай, ну!
И ее сильно потянули вверх.
Оказалось, что у нее есть ноги, и именно на них Олимпиада поднялась, но они ее не держали, и пришлось взяться за стену, чтобы не упасть на колени.
Был взрыв, и взрывом оторвало дверь в мою квартиру, вдруг поняла Олимпиада Владимировна.
Никто не пострадал, как пишут в газете «Московский комсомолец».
Никто не пострадал?!
— Люся, — пробормотала она. — Где Люся? Люся!! Люська!!
Какое-то шевеление произошло у нее за спиной, неловкое движение, и, обернувшись, она увидела трубадуршу, которая стояла возле стены, прижимая обе руки к груди. Она сильно тряслась и перестала, только когда Олимпиада назвала ее по имени. Плед упал с плеч и лежал на полу. Олимпиада нагнулась, подобрала его и набросила на Люсинду Окорокову.
— Что это такое сделалось, а? — спросила та шепотом и облизнула сухие пыльные губы. — Что это, а?
— Взрыв, — пояснил тот, кто вытащил их с площадки.
Тот, кто оттолкнул невзрачного мужика в зеленой куртке, надетой поверх синей медицинской формы, в которую переодели нынче «Скорую помощь». Тот, кто перевернул носилки, так что рвануло не сверху, а снизу, под телом. Тот, кто сказал: «Что-то не так!» и добавил про провода.
Человек из Женевы.
Олимпиада схватила массивный локоть и потащила его на себя, так что Добровольский сделал шаг и оказался очень близко к ней.
— Взрыв? — требовательно спросила она, почти прокричала. — Какой взрыв?!
— Самый обыкновенный, — сказал он и осторожно освободил свой локоть. — Ты не сильно ушиблась?
Это происходит не со мной, решила Олимпиада Владимировна. Я сплю, и мне снится
На площадке двигались какие-то люди. Они все заходили в ее квартиру, смотрели вниз, потом быстро отводили глаза и начинали рассматривать стены и потолок, качали головами и цокали языками.
Олимпиада совершенно уверилась, что она все же не спит, только когда кто-то громко сказал:
— Вызывай фээсбэшников! Вызывай, говорю!
Марина Петровна слушала молча и смотрела в окно. Была у нее такая манера выражать неудовольствие — смотреть в окно и молчать. Провинившийся в этот момент должен был осознать все свои прошлые, настоящие, а заодно и будущие прегрешения, а также степень ее отчаяния.
Она пугала сотрудников именно своим отчаянием — из-за их несовершенства! — а вовсе не гневом.
— Ну, не знаю, — сказала начальница, когда Олимпиада закончила печальное повествование, но голову так и не повернула. — Все это неприятно, конечно, но при чем тут ты?
— Ни при чем, — сказала Олимпиада. От волнения она даже вспотела немного. — Я ни при чем, Марин, но я правда никак не могла уехать!
— А позвонить ты тоже не могла? Два дня прошло!
Да, да, она, конечно, могла позвонить, но у нее не было сил. Никаких сил у нее не было звонить, оправдываться, сознавать, что тебе не верят, давать объяснения и показания. От Марины Петровны отвязаться было трудно, особенно когда та не хотела, чтобы от нее отвязывались.
— Ну и что теперь? Липа! Ты что, уснула?
Олимпиада вздрогнула и посмотрела на начальницу со всей возможной преданностью, которую удалось изобразить во взоре.
— Я не уснула, Марин, просто все это… нелегко.
— А мне легко? — пронзительно спросила Марина Петровна. — Мне легко, когда работа заваливается и я никого не могу заставить трудиться так, как надо?!
Ничего никуда не заваливалось, да и вообще было очень трудно завалить их работу, которая состояла в бесконечном написании и рассылке пресс-релизов во всевозможные газеты, газетки и газетенки, но Марина Петровна любила «поддать пару».
— Дайджест для «Коммерсанта», который ты должна была сдать в пятницу, до сих пор не готов. Почему он не готов?
— Марин, у них это стоит в плане на июнь, а сейчас март. Мы успеем, если сдадим его сегодня или завтра.
— Так сегодня или завтра?
— Сегодня, — голосом приговоренного к каторжным работам сказала Олимпиада Владимировна. — Сегодня, Мариночка. Я сейчас все доделаю.
— Да уж, пожалуйста, — Марина поджала губы. — И вообще я бы на твоем месте… посерьезней относилась к своим обязанностям. Ты попала на очень хорошее место, не всем так везет, как тебе, а ты позволяешь себе… отвлекаться!