Дом-фантом в приданое
Шрифт:
— Ничего мне уже не надо, дочка, — сказала мать и улыбнулась Олимпиаде. — Ты езжай. Езжай. Чего уж теперь.
— Ку-уда?! — весело взревел Станислав. — А покойника помянуть? За упокой души, так сказать, тяпнуть?! Никуда не пущу, пока не тяпнешь!
Олимпиада исподлобья посмотрела на него. Мать, опершись на обе руки, не поворачивалась от плиты, и одна сальная прядь, похожая на серый крысиный хвост, вывалилась из пучка.
Олимпиада взяла бутылку за горлышко и по очереди, один за одним отлепила от нее пальцы Станислава. Размахнулась
Повернулась и вышла.
— Господи-и, — протянула Люсинда и взяла на гитаре широкий аккорд, очень и очень печальный, — я теперь, когда на лестницу выхожу, все по сторонам смотрю. Жду, как бы еще откудова покойник не вывалился!
Олимпиада быстро готовила салат из крабов — много-много крабов, горстка рису, яйцо и майонез. Она готовила этот салат очень редко, только когда нуждалась в срочном утешении.
Люсинда тоже сказала, что она нуждается в утешении, и поэтому вот, видишь? И показала Олимпиаде гитару, которую до этого прятала за спиной. Лицо у нее было совершенно счастливое.
— У тебя с работой проблемы, этот Ашот, не ровен час, объявится, — в сердцах выговорила Олимпиада, — денег ни копейки, и еще тетка, а ты гитару купила!
— Да как же мне без гитары, я без нее никак не могу, — заторопилась Люсинда, часто-часто моргая. — Я же без нее пропадаю совсем, Липочка! Ни спеть, ничего! Только я хотела попросить, чтобы она уж у тебя постояла, а то тетя Верочка… выбросит.
— Чтобы… кто постояла? — не поняла Олимпиада Владимировна, которая нынче, кажется, тоже осталась без работы и, главное, без перспектив!
Не возьмут ее в пресс-службу холдинга «Янтарь», не отработала она год в крупной промышленной компании!
— Чтобы вот гитарочка моя постояла, — сказала Люсинда и поглядела подобострастно, — ну хоть бы в кладовке, а? Она мешать не будет, Липочка, а я, хочешь, убираться у тебя стану хоть каждый день! — Тут она подумала и продолжила:
— Не, каждый день не смогу, а два раза в неделю — это с удовольствием!
— Да не надо у меня убираться, — вскипела Олимпиада Владимировна, как тогда, когда она еще была прежней, уверенной в себе и не отягощенной никаким знанием жизни. — Я сама прекрасно убираюсь! Ты мне лучше скажи, что ты будешь теперь с работой делать?! У тебя ведь там проблемы какие-то, на рынке, да? Или я ошибаюсь?
Люсинда не ответила. Она играла на гитаре — с чувством глубоко соскучившегося человека, которому вдруг вернули любимое дело.
— А… твой сегодня не придет? — вдруг спросила она, перестав играть.
— Не знаю. Да какая разница, придет, не придет!
— Я его боюсь, — призналась Люсинда, подумав. — Не любит он меня.
— Подумаешь, не любит! Мало ли кто кого не любит! Зато я тебя люблю.
— Ой, правда, Липочка?! Самая-самая правда?
Ей давным-давно никто не говорил, что любит. Она даже позабыла, как это звучит.
— Правда, — хмуро сказала Олимпиада. —
Тут она вспомнила, что должна непременно выпить таблетку «для красоты», бросила салат, достала упаковку, которая всегда лежала поблизости, и налила в стакан воды. Люсинда из-за гитары внимательно за ней наблюдала.
— Лип, а чего это ты пьешь? Заболела?
— Нет.
— А зачем пьешь?
— От вен.
— А у тебя разве вены? — не поверила Люсинда. — Вот у моей матери вены — жуть!
— А я не хочу, чтобы у меня тоже были вены — жуть, — сказала Олимпиада серьезно, — потому и пью. И тебе бы попить, потому что ты целыми днями на ногах!
Люсинда тряхнула белыми волосами:
— А как называется?
— «Асклезан», — по слогам, чтобы Люсинда лучше запомнила, произнесла Олимпиада Владимировна. — Подожди, я тебе сейчас дам…
Она порылась в выдвижном ящике, где держала лекарства, и из самой главной коробочки, где были самые главные средства вспомоществования, вытащила тюбик.
— Это тоже «Асклезан», но не таблетки, а крем. Станешь ноги мазать, и не будет у тебя никаких жутких вен!
— Спасибо, — прочувствованно поблагодарила Люсинда.
В том, что они «ухаживали за собой», тоже было возвращение в обыденность, некое утешение, в котором они нынче так нуждались.
— А тетя Верочка как?
— Плохо, ой не спрашивай, Липа! Почти не встает и все время плачет. Я ей говорю — тетя, да что вы убиваетесь за этой Парамоновой, как за родным братом? А она мне — живой человек, душа живая, а пропала ни за грош! И собачка ейная пропала, обое пропали!
— Обои целы! — сердито сказала Олимпиада и показала рукой на стены. — Пропали обе! И слова «ейный» не существует в природе, как и слова «ихний»!
— Зачем она повесилась? — задумчиво спросила Люсинда сама у себя. — Ну, муж ладно, свалился, а себя-то зачем же убивать? Грех какой!
Олимпиада очень сомневалась в том, что Парамонова сама себя убила. Все это было так страшно и так похоже на фильм ужасов, что самоубийство никак не укладывалось в картинку.
— Я не понимаю, из-за чего все это началось, — задумчиво сказала Олимпиада и добавила в салат еще майонеза. — Когда началось? Когда взорвали дядю Гошу или еще раньше?
— Да когда раньше-то? Раньше у нас все живы-здоровы были! Годами никто не помирал, все тута были! И что сделалося?!
— Да, — согласилась Олимпиада. — Вот именно. Что сделалось?! Садись, ужинать будем.
И тут в дверь позвонили. Обе девицы в панике уставились друг на друга.
— Кто это может быть?! — почему-то спросила Олимпиада у Люсинды. — Никого не должно быть!
— Да это небось твой приперся, — зашептала та в ответ. — Слушай, может, мне… в кладовку, а?!
И она подхватила гитару, приготовившись бежать с ней в кладовку.
— Прекрати, — сказала Олимпиада, приходя в себя.
Убийца не стал бы звонить ей в дверь, это уж точно!