Дом-фантом в приданое
Шрифт:
Почему Владлен Филиппович не мог застегнуть портфель после нынешней драки? Потому, что в пылу сражения сломал замок, или потому, что положил туда нечто объемное и неудобное? И зачем он пришел к писателю? Гадалка Люба пришла, чтобы уличить его, а Красин? Ему что понадобилось?
И почему три смерти так разительно отличаются друг от друга?
Или он не прав и смотрит на события только с одной стороны? И как посмотреть с другой?
Логика подсказывала ему, что все три смерти как-то объединены между собой, но как? Что общего между взрывом на лестнице, падением
Липа навела его на мысль, которая показалась ему важной: раз Племянников был обут, а он и вправду был обут, значит, убили его не в собственной квартире! Но как тогда объяснить, что он оказался подле Липиной двери?! Обулся, спустился на один этаж, в это время умер и прислонился к двери?!
Чушь, не может такого быть!
Но если не может быть «такого», значит, должно быть что-то другое, это Добровольский знал совершенно точно.
Племянников был убит, а потом взорвался. Парамонов упал с крыши. Парамонова повесилась, хотя вовсе не была похожа на самоубийцу!..
— Люся, — спросил Добровольский задумчиво, и они обе моментально перестали шептаться. — А куда вы шли, когда обнаружили Парамонову?
— За тортом, — с готовностью отозвалась Люсинда. — Тетя Верочка тортика захотела. Я и пошла. Только на лестнице ко мне Ашот пристал, это мой хозяин с рынка. Прям теперь и не знаю, как я к нему на глаза покажусь, я ведь его веником отходила!
Вот те на, подумал Добровольский.
— А что Ашот делал на лестнице?
— А-а, он к Любе приезжал, чтобы она ему погадала! Она ему часто гадает, он у нее совета просит. Я иду, а Любина дверь открывается. И он ко мне сразу — шасть! Ну вот в точности навроде Липиного хахаля. Ой, прости. Лип!
— Он мне не хахаль, — мрачно сказала Олимпиада. — Он мне никто!
— Ну и правильно, ты только не расстраивайся, Липочка.
— Да я не расстраиваюсь, с чего ты взяла!
— На наш с тобой век мужиков уж точно хватит, знаешь, как моя мама всегда говорит — была бы шея, а хомут…
Добровольский вдруг рассердился:
— Мы говорим про Ашота, Люся! Он вышел, и что дальше?
— Ну, он злой был как собака, что-то там она ему не правильно нагадала! А она говорит, надо, мол, приезжать чаще и не на пять минут-то, гаданье, мол, серьезное дело! А когда она дверь закрыла, он и полез ко мне! Ну… мы подрались маленько, на улице уже, а потом я в подъезд ломанулася и к Липе забежала, а Ашот давай в дверь барабанить! Уж и не знаю, что было бы, если бы Владлен Филипыч сверху не пришел! А он пришел и вежливо так спрашивает Ашота, вам, мол, Олимпиаду Владимировну, что ли, нужно? А тот ничего не сказал, только ботинком саданул в косяк и вниз побежал.
Добровольский подумал:
— Красин шел сверху?
— Да, вроде бы сверху. А так я не помню! Я ж… того, думала, убьет меня Ашот, проклятый! Гадать он приехал! Все гадает! А Люба говорит, нечего, мол, на пять минут приезжать, гадание дело-то серьезное! А он ей на это…
— Постойте, — остановил ее Добровольский. — Выходит, Ашот был у Любы только пять минут?
— Ну да. Люба так сказала. А потом он стал ко мне приставать,
— Вы видели, как он уехал?
— Видела, я же к Липе забегала! Дверь была открыта, хахаль исчез, и я в окошко посмотрела, как машина поехала.
— Так, — сказал Добровольский. — А где был… хахаль?
— За сигаретами ходил, — объяснила Олимпиада. — Он мне потом сказал.
— То есть теоретически, — подытожил Добровольский, — и тот, и другой могли в это время зайти к Парамоновой в квартиру и убить ее. Верно?
Воцарилось молчание. Обе девицы обдумывали эту новую страшную мысль.
— Какой ужас, — прошептала наконец Олимпиада, и Люсинда согласно покивала. — Я не знаю, как нам дальше жить?…
Ответа на этот вопрос не знал никто, и Добровольский неожиданно заторопился домой. Люсинда сказала, что она тоже, пожалуй, пойдет, тетя Верочка заждалась, а гитара пусть здесь побудет, можно?
Олимпиада, вдруг сильно расстроившаяся из-за того, что Добровольский уходит, сдержанно кивнула.
Как он смеет уходить? Разве не он целовал ее на кухне такими поцелуями, которые уж решительно ни в чем не оставляли никаких сомнений и после которых у нее еще долго звенело в затылке?! Разве не он сказал ей, что все будет хорошо? И что значит хорошо, если он сейчас уйдет? Это значит, что он будет ей покровителем и «самым большим девочкиным другом», как бегемот из мультфильма?!
Ничего этого она не могла произнести вслух и очень сердилась от того, что Добровольский, похоже, и так обо всем догадался, потому что черные глаза его смеялись и, казалось, говорили: извини, дорогая, я отлично понимаю твой пыл, но поделать ничего не могу. У меня есть дела поважнее.
Поважнее, чем ты.
Олимпиаду это взбесило.
Она даже не пошла их провожать, и, громко разговаривая, они вышли на лестницу, и она из комнаты крикнула:
— Пока! — на Люсиндино «до свидания».
Завтра я уеду на работу в семь утра, пообещала себе Олимпиада Владимировна, а приеду в пол-одиннадцатого вечера. Запрусь на все замки и никому не открою, даже если они станут рваться и выть под дверью, пусть знают!..
Я докажу вам, что мне все равно!
Ее коварным планам не суждено было сбыться, потому что ровно через минуту тишина в подъезде лопнула и разлетелась от жуткого вопля. Олимпиада даже не поняла, кто вопит. Ни секунды не думая, она рванулась в прихожую, открыла дверь и протиснулась на площадку.
Добровольский уже бежал по лестнице.
— Откуда это, Павел?!
— Снизу, — сказал он, не останавливаясь.
Он бежал так быстро, что Олимпиада моментально потеряла его за поворотом лестницы.
Внизу тошнотворно пахло чем-то тяжким и непонятным, так что у Олимпиады сразу стало как-то жирно во рту, словно она выпила стакан растопленного сала, и ее сильно затошнило.
Крик повторился, и шел он из квартиры, где жили Люсинда с тетей Верочкой.
На площадке появился Владлен Филиппович в пижаме, и ничейная баба Фима выглянула, и замаячило бледное Любино лицо.