Дом-фантом в приданое
Шрифт:
— Да что ты ее слушаешь?! Она врет! На базаре там небось всем дает, вот и придумала!.. Проститутка!
— Он тебя… в кровать тащил, что ли?! — округлив глаза, вопросила Олимпиада и повернулась к Люсинде. — Ты пришла ко мне в гости, а он решил тебя по-быстрому трахнуть?!
Люсинда мрачно кивнула:
— То все говорил — пошла, мол, вон, а тут вдруг такое!.. Говорит, тебе же все равно с кем, а я не могу, с ума схожу с этой рыбой мороженой. С тобой то есть, Липа! Ну, я его и толкнула,
— Да врет она! Ты что, не видишь?!
— Да ты же ничего не можешь! — с безмерным удивлением выговорила Олимпиада. — Раз в год, да и то не в каждый! А ты, оказывается, гигант секса?!
И тут она размахнулась и врезала Олежке по носу, да так, что голова у него запрокинулась и из носа тут же показалась кровь — Олимпиада была девушкой высокой и довольно сильной, немецких кровей, а Олежка не ожидал нападения.
Он схватился за нос, ощупал его со всех сторон, отнял руку и посмотрел на свои пальцы.
— Дура, блин! — крикнул он. На пальцах была кровь. — Ты чего дерешься?!
— Ты подонок, — сказала Олимпиада. — Мелкий, скользкий подонок, и пошел вон отсюда!
— Я сначала не понял, почему твоя подруга мне соврала, — обстоятельно объяснил Добровольский Олимпиаде. — Она никак не могла ответить, как оказалась между первым и вторым этажом и почему держится за щеку! А она не ответила, потому что думала, что ты на нее рассердишься и не поверишь в то, что твой… кавалер повел себя так скверно.
— Да уж! — с ненавистью произнесла Олимпиада. — Скверно!
— Но сразу было понятно, что, если не она скинула с крыши Парамонова, значит, произошло нечто, что могло расстроить или задеть именно тебя.
— Почему меня? — Олимпиада завела за спину руку, которой дала Олежке в зубы, и вытерла ее о штаны.
— Потому что ты — единственный человек, с которым она дружит в этом доме, — пояснил Добровольский, — и который для нее важен. Она не могла тебя так подвести.
— Это точно, — согласилась Олимпиада.
— А может, она как раз и скинула с крыши вашего Парамонова! — крикнул Олежка, не отнимая руки от лица. Из носа все еще покапывало красным, и другую руку — горстью — он держал под подбородком, но не делал попыток встать, чтобы пойти умыться — боялся, что Олимпиада опять полезет в драку. — Да она на рынке работает, они все там шлюхи базарные, и ножом могут пырнуть, и…
Зря он это сказал!
Олимпиада Владимировна подскочила к креслу, нагнулась, будто собиралась его расцеловать, но вместо этого двумя пальцами защемила многострадальный нос, отбросив Олежкину руку.
Он по-заячьи закричал и забился. Кончик носа у него побелел.
— Одбусди! Одбусди, дуда! — кричал он не слишком внятно из-за зажатого носа. — Одбусди, хуже дудет!
— Будешь
Люсинда Окорокова не выдержала и тихонько хихикнула. Павел Петрович был безмятежен и светел, как летний полдень.
— А Парамонова Люся с крыши не скидывала, — сказал он Олежке. — На крыше были следы кед, рифленых ботинок и валенок. Люся была в тапочках, а никаких тапочек на крыше не было! А вот вас я подозревал, любезный. Но Люся обеспечила вам алиби. Когда Парамонова сталкивали, вы как раз с ней дрались.
Олимпиада наконец отпустила нос своего кавалера, брезгливо поморщилась и вытерла руку о его светлую офисную рубаху.
— А вот теперь очень быстро, — сказала она. — То есть очень быстро. То есть с низкого старта. Ну?!
— Что? — не понял Олежка, вновь схватившийся за нос с целью обследования и оценки повреждений.
— Проваливай — что, что! И больше никогда не попадайся мне на глаза!
— Да кто ты такая, сосулька драная, кошка кастрированная, чтобы мне тут приказывать!..
— Кастрированные бывают коты, — возразил Добровольский и поднялся, здоровенный, как шкаф. Руки в рукавах водолазки, которые он все время подтягивал вверх, словно они ему мешали, были как бревна.
Олежка покосился на эти бревна.
Нужно уходить. Да они тут все сумасшедшие как один! Что он такого сделал?! Ну, нехорошо, конечно, что он с собой не совладал, вдруг бы Олимпиада вернулась, вышла бы некрасивая сцена, а так-то что?! Ничего особенного он не сделал! Рыночную торговку трахнуть — раз плюнуть! Да он бы ей денег дал, еще бы и спасибо сказала!..
И шкаф этот посреди комнаты воздвигся, а он если двинет, от него, Олежки, вообще ничего не останется!
Но ладно, ладно, сейчас он уйдет, а потом отомстит! Ах, как он отомстит!.. Попомнят они его, еще попомнят!..
Он выбрался из кресла, кое-как сгреб пиджачок, подхватил портфельчик и из прихожей, с безопасного расстояния, хотел что-то прокричать, но раздумал.
— Кати-ись! — приказала Олимпиада. — Маньяк сексуальный!
— Алкоголичкина дочь! — выкрикнул он, вернувшись и сунув нос в комнату.
Он едва удержался, чтобы не показать Олимпиаде язык, и хотел рвануть к выходу, но Добровольский его остановил.
— У меня к вам только один вопрос, — сказал он и опять подтянул свои рукава. В свете происшествий с носом эти подтягивания показались Олежке зловещими. — Когда Парамонов упал с крыши, вы были во дворе и собрались уходить.