Дом и дорога
Шрифт:
Темнела и таяла кудель облаков над лесом, все ярче сверкали звезды. Нижний посад теперь лежал в тени. Жизнь замерла под бедными крышами посудников и чеботарей, только в одном дворе продолжалось какое-то движение и играли дымные отсветы. Винокурня, должно быть.
Свет над землей давно померк, давно стихли голоса во внутренних переходах тюрьмы, а Мелес все стоял у окна, вцепившись в решетку и вдыхая сырой воздух от реки. Наконец его час настал. Он чувствовал его приближение по цвету неба, движению знакомых звезд,
Узник приник ухом к двери, но ничего не услышал, кроме собственного дыхания. Он выдвинул из стены кирпич и достал из тайника обломок лемеха. Стража после вечерней трапезы редко поднималась наверх и сейчас, наверное, уже спала в караулке у ворот. Это он знал. Как-то ночью после проливного дождя его подняли и заставили рыть канаву — отводить воду из внутреннего двора тюрьмы. Никого кроме двух караульных он не видел той ночью.
Мелес перекрестился и с размаху вонзил заточенный лемех в дерево.
Гора щепы на полу росла, ходила под плечом дверь, тонко позвякивал расшатанный засов. Сдирая кожу, Мелес просунул руку в щель между дверью и стеной и принялся дергать засов. Дверь поддалась. Уже стоя за порогом камеры, беглец почувствовал, как тянет из окна свежим ночным воздухом.
Путь ему был известен: коридором до лестницы, несколько ступенек вниз, крытой галереей до южного угла тюрьмы, через окно, по откосу стены... Но раньше надо попасть в кладовую рядом с поварней, где хранятся мешки из-под хлеба. Он давно их присмотрел — большие мешки из плотной, как парусина, ткани. Он боялся только одного, что мешков вдруг не окажется на месте, и гнал от себя эту мысль. Нет, слишком долго испытывала его судьба, слишком много мытарств он перенес, чтобы еще и это...
На воздухе было теплее, чем в каменных коридорах. Пахло сырой травой, откуда-то несло горелым. Одинокий фонарь освещал запертые тюремные ворота.
На кухне Мелес остановился перевести дух. Глаза его уже привыкли к темноте, он различал котлы на плите, тусклый блеск ведер и ковшей.
Кладовая была рядом. Слепыми пальцами беглец долго шарил по стенам, пока не наткнулся на мешки. Он доставал их с полки, ощупывал, растягивал, отсчитал полдюжины и вернулся на кухню. Открыл посудный ларь и также ощупью выбрал нож с длинной рукоятью.
По глинистому откосу Мелес спустился к воде. Течение оказалось сильнее, чем он думал, а когда услышал пение струй на завихрениях, понял, что вплавь ему не перебраться. Он бросился бежать.
Берег круто уходил в воду, плыл под ногами песок, и беглец несколько раз проваливался в глубокие вымоины, прежде чем добрался до твердой земли. Он лежал, прижимая к груди намокшие мешки, отплевываясь густой горячей слюной. В горле у него хрипело.
Берег сделался ниже. Мелес осмотрелся. На пристани чадили факелы, слышались голоса. Там выгружали соль из дощаников.
Увидев лодки, беглец остановился.
Мелес переплыл неширокий рукав, продрался сквозь заросли тальника и скоро очутился на берегу Тобола.
На середине реки весь в старых ивах и камышах лежал остров. Там он укроется.
Просыпается он поздно, в тревоге, словно что-то потерял, забыл, не успел или никогда уже не успеет сделать, торопливо растягивает на кустах сырые мешки и отправляется бродить по острову. Он старательно перебирает плавник и наконец среди полузатопленных бревен, кусков коры и прибитых к берегу щепок находит то, что искал, — покрытую засохшим песком доску. Это уже удача, подарок, дар!
Он вгоняет нож в торец доски, ударяя по лезвию тяжелым суком. Длинные прямые рейки ложатся на песок. Он точит нож о галечник и снова строгает. Он спешит, едкий пот катится по его лицу, горят мозоли.
Вечером он держит в руках замысловатое сооружение из планок, реек, веревок, хрупкое на вид, но достаточно прочное, чтобы на него можно было натянуть мешковину. Мелес улыбается. В темноте он устраивает себе постель из веток, накрывается мешками и затихает до первых солнечных лучей. Потом он опять строгает, вяжет, кроит мешковину. Так проходит еще один день.
Ночью он просыпается, лежит неподвижно, снова забывается и тут же приходит в себя от острого приступа тошноты. В предрассветном сумраке он бредет к воде, находит на отмели улиток, а после долго жует мучнисто-белые, пахнущие тиной корни какого-то растения.
И вот длинные, в три аршина, крылья готовы. Они уже слушаются ветра, ходят в руках — порывистые, трепещущие, живые. Он гладит туго натянутую мешковину, что-то шепчет потрескавшимися губами...
Он ждет ветра.
Наконец в слабом шелесте камышей его ухо улавливает новый звук: из зарослей с сухим треском летят стебли и мертвые листья.
Шлепки волн о берег делаются все громче, и скоро шорох трав, плеск волн и посвисты ветра сливаются в единый хор, в котором беглецу слышится какой-то далекий зов.
Он убегает на песчаную косу. Ветер здесь сильнее, он налетает с реки порывами, гонит на остров высокие мутные волны с белыми гребнями. Солнце сквозь рваные облака падает на воду, дробится и заливает все вокруг слепящим светом.
Он застывает перед последним отчаянным усилием и делает шаг навстречу ветру.
Он бежит, хватая ртом речной воздух. Пружинит под ногами песок. Гудящие парусиновые лопасти гребут ветер.
Сильный и злой порыв ветра толкает беглеца. Из его груди вырывается сдавленный, ликующий крик.