Дом и дорога
Шрифт:
Над темным кряжем Аруктау зажигается Вега. Завтра мы уезжаем.
1974
ПРОСТОРЫ НЕ ЗНАЮТ ТОСКИ
(ИЗ МОНГОЛЬСКОГО ДНЕВНИКА)
Дорога, степь, покатые песчаные холмы.
Рыжая пыль медленно оседает за машиной.
То и дело дорогу перебегают мыши-полевки: услышали шум мотора, замерли и бросаются в норы, оставляя за собой пыльные дымки. Мелькнуло в траве тяжелое жирное тело на коротких ножках — сурок-тарбаган.
На бледном небе дрожит изменчивая геометрия птичьих росчерков. Это степные жаворонки. Они трепещут перед нами на своих крохотных
Покачивания, подрагивания, толчки — дорога. Я поудобней усаживаюсь среди спальных мешков, меховых курток и рюкзаков.
Так, хорошо. Можно осмотреться, прийти в себя. Два часа на монгольской земле, а уже есть что вспомнить.
Вокзал в Улан-Баторе был не по-воскресному спокойным и малолюдным. Это был чужой вокзал, другая страна... Пожилая монголка в оранжевом дэли тащила за руку внука, у выхода в город ожидала своего хозяина низкорослая лошадка.
Оглядеться мне не дали. Я стоял на перроне растерянный, затолканный, а друзья говорили все разом:
— Приехал, наконец! Ну и славно. Вовремя поспел: уезжаем в командировку. Здоров? Едем с нами.
Кто-то сказал: «Пусть отдохнет», — а кто-то: «Он что, отдыхать сюда приехал?» — а Пахомов своей торопливой скороговоркой уже шептал:
— У меня есть бутерброды, в термосе кофеек, перекусишь дорогой. Сейчас заскочим в монастырь, там сегодня служба. Надо показать московскому коллеге, он скоро улетает. И ты давай, давай набирайся впечатлений.
В ушах у меня еще стоял перестук колес, телу не хватало качания вагона, к которому оно привыкло за несколько суток пути, а я уже отбрасывал тяжелый полог храма...
Нет, с самого начала. Мы остановили машину у южных ворот монастыря, возле побеленной каменной ограды. Это был Гандантекчинлинг — единственный в МНР действующий ламаистский монастырь. Мы двинулись гуськом по дорожке из тесаного камня под нестройный перезвон бронзовых колокольчиков на черепичных крышах. Как-то не по-нашему они звонили, какой-то будничный был звон, дешевый... У восточной стены храма стояли хурдэ — молитвенные мельницы. Я слышал о них раньше, где-то даже читал, но так и не мог представить, что же это такое. Оказалось — полые цилиндры из дерева и металла на оси. «Чтение» молитв в ламаизме донельзя упрощено: один поворот цилиндра означает прочтение всех (!) молитв. Удобная штука, совершенно в духе времени. На крыльце храма сидели каменные львы. Их оскаленные пасти, из которых недавно курился ароматный дым, были выпачканы воском. Такие маленькие, чуть побольше собачонки, неопрятные львы-замарашки. Выглядели они мирно. И то сказать: кого напугаешь, если твой рот набит огарками свечей и курительных палочек.
Мы отбрасываем тяжелый полог храма, и в нос нам ударяет приторный запах благовоний. Два ряда красных деревянных колонн, расписанных позолотой и украшенных резными фигурками драконов. С потолка свисают на шнурах матерчатые цилиндры, шелковые платки, ленты.
Дощатые помосты. На войлочных подушках восседают ламы. Перед ними на столиках сосуды с водой, бронзовые чашечки для жертвоприношений, священные книги. Ламы заунывно поют, невнятно бормочут, делают таинственные пассы руками, неожиданно вскрикивают. Потом один берет со стола раковину и принимается остервенело дуть в нее, другой бьет в гонг. Все это: вскрики, удары гонга и рев раковины — повторяется в каком-то непонятном, на наш слух совершенно произвольном ритме.
Северную стену храма занимает иконостас. В застекленных шкафах шеренгами стоят бурханы — божества ламаистского пантеона. Это фигурки из дерева, папье-маше, литые, кованые, все ярко раскрашенные. Их такая тьма, этих бурханов, что они кажутся предметами не культа, а ширпотреба.
Служба между тем продолжается. Глухо ревет раковина, курятся свечи, над
Служка принес в медном чайнике чай с молоком. Ламы закрывались на обед.
Ведь если бог монголу нужен, То лишь постольку, милый мой, Поскольку он готовит ужин Или быков ведет домой [3] .Мы едем на запад. Серая, хорошо укатанная дорога ныряет среди холмов. Трава вокруг рыжевато-белесая, то ли убитая морозами, то ли сожженная солнцем. Я потихоньку прихожу в себя, лихорадка первых часов спадает. Путешествие началось.
3
Н. Заболоцкий. Рубрук в Монголии.
С недоверием и изумлением гляжу я перед собой: надо пересматривать школьные представления о Монголии как о монотонной плоской степи. Поражает прежде всего б о г а т с т в о горизонтов. За ближними холмами, покрытыми рыжей травой, открываются голубые сопки. Их мягкие, по-женски плавные очертания нарисованы на темно-синем фоне далеких гор. А еще дальше — подпирающие небо фиолетовые, почти черные зубцы припорошенных снегом вершин.
Это богатство горизонтов, это чередование планов усиливало зрительное ощущение расстояния. Пространство развивалось, оно жило... И не было скучно. Просторы не знают тоски, сказал поэт.
— Обо! — крикнул Пахомов. Машина остановилась на перевале, и мы вышли.
Обо — это груда камней. Такие пирамидки возводили в честь местных духов, покровителей путников. Их можно встретить в Монголии на вершинах гор и перевалах, у рек, на пересечении караванных путей. Почитание обо — одно из проявлений культа природы, своеобразная дань уважения «хозяину местности». Обо, похоже, продолжают возводить и теперь. Обычай остался, хотя и лишился мистической окраски. В самом деле, отмахав тысячу верст, почему не отметить это событие. Альпинисты оставляют на покоренных вершинах каменные пирамидки с записками — туры. Я вспомнил поморские гурии, «темные маяки» из камней, какие видел на берегах Ледовитого океана.
Перед нами был обо эпохи автомобилизма. В основании лежал обод колеса с грузовой машины, сверху были навалены камни, все сооружение венчал металлический стержень. Среди камней лежали цветные стеклышки, ленты, монетки.
За перевалом мягко круглились холмы, голубели горы. Игра планов создавала ощущение глубины и бесконечности пространства. Все это напоминало картины восточной живописи, где ветка, цветок или птица на переднем плане (как сейчас обо) служили единицей измерения остального пространства.