Дом и дорога

Веселов Вячеслав Владимирович

Мы бросили на обо по монетке и полезли в машину.

Прислушиваюсь к разговору Пахомова с шофером. Они недавно вернулись из Селенгийского аймака, но рассуждают об этом так, словно прогулялись в соседний сквер.

— Юра, — спрашиваю, — далеко нам до места?

— Так себе. Километров пятьсот.

Прогулка-прогулочка! Пятьсот — туда, пятьсот — обратно.

— Всего, значит, тыща?

— Да. Если не заблудимся.

— Мне бы куда-нибудь поближе...

— Ты поздно приехал, путешественник. До самого Хангая земли уже распаханы.

Я еду вместе с землеустроителями экспедиции «Росгипрозема». Для них это очередная командировка. Они привыкли к расстояниям и не думают о них. «Так себе. Километров пятьсот». Они не обращают внимания ни на дорогу, ни на погоду. «Не имеет значения», — любимая присказка

Пахомова. «Все становится сложным, — говорит он, — когда постоянно помнишь о своих недомоганиях». Знаю, это его туристский опыт. Он ведь ни одного отпуска дома не провел — сплавляется по рекам или уходит в горы. Отпетый человек: если уж речка, то порожистая, если горный маршрут, то обязательно высшей категории сложности. Лет пять назад на кавказском перевале Дыхни-Ауш он чуть не уморил меня своим «давай, давай!» А тут еще и работа такая. Пахомов три года в Монголии. Эти просторы, видимо, не могут не сказаться на характере. Я заметил некий отсвет пространства на Пахомове и его коллегах. Пространство жило в их словах, интонациях, жестах. Дорога стала образом жизни, естественным их состоянием. Частые и длительные командировки, путешествия, в которых можно ориентироваться только по солнцу или звездам, скитания в кромешной тьме осенних ночей, в пургу, ночевки в машине под вой ветра или, если повезет, в пастушеской юрте. Такая работа. Землеустроители идут первыми: обследуют территорию, выискивают пахотно пригодные земли для будущих хозяйств, намечают их размеры, специализацию. Постоянный и тесный контакт с дорогой, близкое, интимное знание земли и гордость первопроходцев объясняют их презрительное равнодушие к дорожным неудобствам.

Рассказывают они так:

— Были в госхозе. Снежные заряды — один за другим. Надо слетать на отделение, а машина открытая. Ладно, набились в кузов. Ветерок, пальцы коченеют... Ну, перемерзли все. Не в этом дело. Хорошо, приезжаем...

И так далее.

Нас пятеро: начальник экспедиции Юрий Пахомов, шофер Борис Мамлич, инженер экспедиции Анатолий Залетов и «московский коллега» Франциско Мансилья.

Франциско приехал в Советский Союз в конце тридцатых годов вместе с другими детьми испанских республиканцев. По возрасту самый старший из нас, он оказался по-юношески впечатлительным. Очень живой, порывистый человек с постоянной готовностью ввязаться в спор. По-русски Франциско говорил прекрасно, но иногда, волнуясь, путал род имен существительных, да его «л» было другим, несколько мягче нашего. Когда мы вырвались за город и перед нами открылся холмистый простор, Франциско патетически воскликнул: «Бескрайний люна!» Должно быть, пепельно-желтые холмы вызвали в нем представление о Луне. На третьем часу пути он все еще восхищался ландшафтами, продолжая восклицать «Бескрайний люна!» Но, как я заметил, уже без прежнего восторга. Скоро его стало клонить ко сну. Он тусклым взором окидывал окрестности, качал головой, как бы сокрушаясь и не веря, что за стеклами кабины все те же холмы, и шептал: «Бескрайний люна...»

А холмы пологими волнами все бежали и бежали за горизонт.

Много встречных машин. Попадаются целые автопоезда, груз на прицепах старательно укутан брезентом. Автомобиль в Монголии — основной вид транспорта. Тысячи водителей колесят сейчас по дорогам страны. В основном это парни, недавно севшие за руль. Их легко отличить от обладателей других, традиционных для Монголии профессий. Они гордятся своим делом, принадлежностью к братству «кочующих на колесах» и полны сознания собственной значительности. Молодые шоферы живут в той же атмосфере восхищения и интереса, какой были окружены у нас когда-то летчики и машинисты паровозов. У них уже сложился свой быт, свой кодекс чести и свой фольклор. Я уверен, обязательно найдется летописец, который напишет сагу о водителях монгольских грузовиков. Он сделает их героями новой мифологии, а к тому времени, когда страна покроется сетью стальных путей, жизнь и труд первых монгольских шоферов превратятся в легенду.

Завидев пылящий автомобиль, Борис опасливо жмется к обочине.

— Больно уж лихо ездят, джигиты, — бормочет он.

— Да, — говорит Пахомов, — азартные пареньки. Без всякого решпекта к технике. То есть, конечно, и у них уже появились водители, накрутившие по миллиону километров без капремонта. Но нет у братьев того почтения к технике, к которому нас приучили.

— Откуда это почтение возьмется, — бросает Борис. — Они ведь сразу получили все новенькое, все лучшее... Поковырялись бы

в гараже с рухлядью, тогда, может, и научились бы ценить технику.

Это в нем говорит шоферская зависть. Борис один из тех неудачников-шоферов, которым вечно выпадает ездить на старых машинах.

— Поехали в январе в командировку, — рассказывает Пахомов. — Как водится, на двух машинах. Километров пять до Орхона не добрались, застучал двигатель. Ладно, думаю, на рассвете разберемся. На дворе — ночь, холодрыга. Кое-как переночевали в одной машине. Едва рассветало — к мотору. Полный завал: поршневой палец лопнул. Заводской брак. Надо ехать в Улан-Батор за грузовой машиной. Подцепили «газик» на буксир, вытащили на большую дорогу. Ждем. Машин, как назло, ни одной! Темнеть уже начало. Вижу — пылит колымага, трухлявый такой «ЗИЛ-130». За рулем пожилой монгол. Подъехал к нам, улыбается. Чему, думаю, радуется? Потом выяснил: он тоже сутки в снегу куковал. Двинули мы с ним в столицу. Километра три проехали, он мне показывает на руль: садись, кампан! [4] А я на «ЗИЛ»е не ездил ни разу. «Покажи, — говорю, — хоть как скорости переключаются». Показывает: сюда — первая, сюда — вторая. Едем дальше. Только разогнался я под горку, монгол руками замахал, тычет пальцем в спидометр: больше сорока нельзя! Начал объяснять: «Нэген скорость — ару километр, хойр скорость — хорь километр, кору скорость — куч километр». Понятно: первая — десять километров в час, вторая — двадцать. Летим, значит, с горы. Я тормознул, машина не реагирует. «Тормоз бахкуй», — говорит монгол. Нет тормоза! Ничего, поработаю ручником. Прыгаем по камням, машина искрит. Хватаюсь за ручной тормоз, а монгол невозмутимо: «Бахкуй». Ага, и ручного нет! Буду знать. Когда мой инструктор понял, что мне все ясно, он уснул.

4

Кампан (разг.) — товарищ, приятель.

Еду. Глаза слипаются. Я ведь ночь-то перед этим не спал, а маялся. Разбудил напарника перед Баян-Цогтом. Как только он меня сменил, я сразу уснул. Не знаю, сколько спал... Проснулся от холода. Друг мой спит, а Баян-Цогт все еще видно.

Растолкал я его: «Давай, кампан, рули!» Он протер глаза, улыбнулся, врубил скорость, а я уснул. Просыпаюсь — в кабине мороз. Друг мой спит. Нет, думаю, так не пойдет. Околеем оба. Больше я сам не спал и ему не давал. Так и ехали. К рассвету добрались до Улан-Батора. Там я опять бегал, доставал машину... Зашел домой чайку выпить. Присел на диван и точно в яму провалился. Шофер чуть дверь не высадил, пока добудился меня.

За разговорами, за кружением привычных мыслей, незаметно забываешь о дороге, а потом бросишь взгляд за стекло и словно очнешься: холмы, пыль, удивленный сурок, застывший на задних лапках, выбеленный солнцем и дождями лошадиный череп...

В сумерках подъезжаем к заправочной станции. Конечно, не бог весть какое событие, но все-таки... Уже как бы начинает складываться некий дорожный сюжет.

Глушим мотор. Поднимающийся к ночи ветер тоненько поет за дверцей кабины.

— Отсюда в двух километрах сомон Дашинчилэн, — говорит Пахомов, — но мы его проскочим. Хорошо бы часам к десяти добраться до гостиницы. Если повезет, — Пахомов улыбнулся, — получим «люкс» на шестерых.

Я не успеваю расспросить про таинственную гостиницу с «люксами» на шестерых. Из домика выходит начальник станции. Он в стеганом халате, на поясе болтаются ключи.

Короткие приветствия, разговоры вполголоса.

Заправка. Квитанции, угощение сигаретами, прощание.

Я долго смотрел вслед заправщику. Чуть припадая на левую ногу, он бредет к домику, который уже тонет в густых синих сумерках.

Ночь навалилась внезапно. Скоро мы ехали в сплошной тьме, лишь спереди она была разорвана светом фар. В полосе света на один короткий миг возникали и тут же пропадали камни, травянистые склоны холмов, все те же мыши-полевки, да еще однажды нам навстречу сверкнули из темноты влажные глаза антилопы-дзерен.

Борис, до этого без умолку болтавший, теперь молчал. Остальные тоже притихли. Наконец Пахомов пробормотал, что по времени нам пора быть в гостинице. И тут я заметил, что мы развернулись и едем в другую сторону. Начался «великий степной блуд» — выражение, придуманное в тридцатых годах первыми русскими шоферами в Монголии.