Дом на берегу
Шрифт:
Натали выскочила за дверь, с грохотом захлопнув ее за собой, и миссис Пибоди выдохнула:
– Ну и манеры.
– Извините, – сказала я, поднимаясь – Мне нужно идти. Спасибо за чай.
Я готова была бежать сломя голову, за ней, Натали. Но в коридоре, чьи стены нашептывали мне какие-то мерзости, ее не было. Забыв свечу на кухне, я не могла видеть, но я бы почувствовала, будь Натали поблизости. Ощупью я выбралась в холл. Лишь два слова могли успокоить меня сейчас: оранжерея, Натали. Я боялась даже представить, что Натали не придет.
С цветами все было в порядке. Они поднялись от земли и их лепестки выглядели плотными,
Прошло полчаса или больше, а я все стояла там, скрестив на груди руки, удерживаемая упрямой решимостью дождаться. Чьи-то холодные ладони вдруг опустились на мои плечи. Я вздрогнула, и услышала комментарий Натали:
– Нервная, как мышь.
– Видимо, – согласилась я, начиная улыбаться, и обернулась.
Глаза Натали сияли, как серебро. Болезненное, голодное чувство, раздиравшее мое душу, пока я ждала, затихало. Все любят Натали, вспомнила я слова Колина. Спорное утверждение, ведь она вызывающе груба и бросает сигареты на ковер. Но… Она обладала неизъяснимой притягательностью, ударяющей внезапной и быстро, что даже не успеваешь защититься. Даже не обладай она такой внешностью, она вряд ли потеряла бы свой эффект. Она расколола небосвод моей жизни надвое, как молния. Казалось, если она останется со мной, для меня все преобразится. Если она уйдет, то оставит меня в тоске. Чувствовал ли нечто подобное Леонард по отношению к ней?
И, интересно, кого любит сама Натали?..
– Как тебе чудовище?
– Оно… оно… – я сдалась и выдохнула: – Оно чудовищно.
– Я знаю, что он сделал, – ухмыльнулась Натали, – Он приказал тебе дотронуться до него.
– Да, – подтвердила я, не способная отвести взгляда от ее лица. Какие же длинные ресницы, кажущиеся темнее в контрасте со светлыми глазами. Зрачки узкие и хищные, как у птицы.
– Любимая шутка. Он проделывал ее со всеми этими дурочками, что были до тебя. Я думаю, он изводил их специально, чтобы Леонард от них избавился. Бедняжки, да, – пробормотала Натали без сочувствия, – Но глупые, как гусыни, – добавила она с презрением, – И что ты сделала?
– Я дотронулась до него.
Брови Натали вздернулись.
– Правда?
– Да.
– Храбро.
– Какая может быть храбрость в том, чтобы прикоснуться к восьмилетнему ребенку? – не поняла я.
– Он отвратительный. Мерзкий. Я не понимаю, как ты решилась.
– Но он всего лишь ребенок, в любом случае
– Он чудовище. Даже Леонард соглашается со мной.
– Он человеческое существо.
– Нет, – отрезала Натали.
По моему мнению, то, как она говорила о Колине, было неправильным и жестоким. Но что-то во мне стремилось согласиться с ней. С ней, или может быть, даже с ее словами, не знаю. Я проглотила свое сопротивление и сказала:
– Да.
Натали замерла, потом рассмеялась.
– Не ожидала от тебя такого упорства в защите своей точки зрения, Умертвие. И даже решимости ее высказать. Знаешь, я ведь до сих пор была уверена, что ты и трех дней здесь не продержишься. Что ж, так гораздо интереснее. Сейчас вот думаю, – Натали скользнула мне за спину, – а не тихий ли
Я почувствовала затылком ее теплое дыхание, и по спине побежали мурашки.
– Не могу возразить с уверенностью. Но и оснований для согласия у меня нет.
– Узнаем, – прошептала Натали мне на ухо, – Я еще поищу в тебе дьяволят, – пообещала она, и оставила меня в ворохе разноцветных эмоций. Я подняла руки, и увидела, что они дрожат.
– Успокойся, – сказала я себе, – Сейчас же.
Глава 4: Дневник
Я продержалась три дня. Неделю. И даже две, сама поражаясь, как мне это удалось. Часы, проводимые с Колином, напоминали погружение в темный грот, но постепенно я научилась получать от них странноватое, мученическое удовольствие. Это мое испытание, твердила я себе, способ доказать, что я не так беспомощна и слаба, как кажусь. Слова Натали раззадорили меня – она как будто бы постоянно витала рядом со мной, заглядывая мне в лицо и усмехаясь: «Ну что, уже сдалась? Ты труслива, как мышь, мягка, как гусеница».
Каждое утро, собираясь с духом возле двери Колина, я пыталась предсказать, в каком настроении он встретит меня сегодня. Иногда он был настроен мирно, что выражалось в пренебрежительном безразличии. Когда мне везло меньше, он грубил и бросался в меня всем, что под руку подвернется. Иногда же Колин просто отворачивался, отказываясь что-либо говорить и делать, и я молча сидела рядом с ним, пока время урока не подходило к концу. Что еще мне было делать? Я чувствовала, что излишней настойчивости он противопоставит истерики, и в этом случае мне вряд ли удастся сохранить место. Куда я пойду в этом случае? Колин был моим маленьким властелином, решал, казнить меня или миловать, и осознавал это лучше всех. Он стремился довести меня до срыва, но его план был очевиден для меня, и я запретила себе выражать эмоции.
Вскоре изъяны его поведения начали вызывать у меня нечто, близкое к жалости. «Какой была жизнь этого ребенка, если он стал тем, кто он сейчас?», – спрашивала я себя, и мои ярость и обида утихали. Наши отношения развивались по спирали: чем невыносимее он вел себя, тем больше я ему сочувствовала, и тем снисходительнее относилась к нему. В каком бы тоне он ни обращался ко мне, я отвечала ему мягко. «Помни, кто из вас взрослый, а кто ребенок, и кто должен быть мудрым и великодушным», напоминала я себе каждую ночь. Наши занятия были сражениями, не уроками, и все же я неизменно отвечала: «Все лучше», когда мистер Леонард интересовался, как идут дела. К счастью, больше вопросов он не задавал, а то мне пришлось бы сознаться, что учебник раскрывался лишь однажды.
Итак, пряча свои чувства, последовательно и настойчиво я направляла своего подопечного в нужном направлении, приучив себя радоваться мелким достижениям, пока нет ничего лучше, и, к моему удивлению, к началу октября обнаружила, что у меня начинает получаться. Мой бесцветный, ровный характер наконец-то пригодился, подействовав на Колина умиротворяюще. Воспользовавшись затишьем, я проинспектировала его знания, и пришла в тихий ужас, обнаружив их совершенно неудовлетворительными. Он умел читать, писать, но медленно и с ошибками. Его географические знания были настолько приближены к нулю, что он едва ли был в курсе, что земля круглая. Он мог сосчитать до двадцати, но не видел необходимости продвигаться в арифметике дальше.