Дом на берегу

дю Морье Дафна

Она покачала головой, по-прежнему не переставая смеяться, потом схватила чашку и шарик и, визжа от восторга, принялась подбрасывать их в воздух. Внезапно устав от этой забавы, она отшвырнула их в сторону и завертелась на месте, пока голова у нее не закружилась; тогда она рухнула на пол и осталась сидеть, не двигаясь и не сводя глаз со своих башмаков.

Сверху послышался мужской голос: «Элизабет… Элизабет» – девочка, с трудом поднявшись на ноги, рассмеялась, глядя в потолок. Медленные шаги вниз по лестнице, и вот появился мужчина в длинном, свободно свисавшем одеянии и ночном колпаке. На какое-то мгновенье я решил, что перенесся назад во времени, и что передо мной Генри Шампернун – слабый и бледный, пораженный смертельным

недугом. Но это был его сын Уильям; последний раз я видел его подростком, готовившимся занять место главы семьи, поскольку Роджер принес тогда весть о смерти его отца. Теперь ему можно было дать лет тридцать пять, если не больше, и я в смятении понял, что время ушло вперед по меньшей мере лет на двенадцать, и все эти месяцы и годы похоронены в прошлом, которого мне никогда не узнать. Суровая зима 1335 года ни о чем не говорила этому Уильяму, который тогда еще не достиг своего совершеннолетия и не был женат. Теперь он стал хозяином в доме, однако, судя по всему, боролся с недугом, да к тому же запутался в сетях семейных бед.

– Иди сюда, доченька, иди, любовь моя, – мягко позвал он, протягивая руки; девочка засунула палец в рот и принялась его сосать, поднимая и опуская плечи, потом, внезапно передумав, схватила с пола чашку и шарик и протянула ему.

– Я брошу тебе шарик, но наверху, а не здесь, – сказал он. – Кэти тоже больна, и ее нельзя оставлять одну.

– Она ничего не получит, я не дам ей! – сказала Элизабет, тряся головой, и протянула руку, чтобы забрать игрушку.

– Как! Ты не желаешь поделиться с сестрой, когда она же тебе все это и дала поиграть? Нет, моя Лизи не может так говорить, моя Лизи улетела через каминную трубу, а ее место заняла плохая девочка.

Он осуждающе прищелкнул языком, и при этом звуке большой рот девочки обмяк, глаза наполнились слезами, и она, горько заплакав, обвила отца руками, цепляясь за его длинные одежды.

– Ну… Ну… – сказал он. – Папа так не думает, папа любит свою Лиз, но она не должна ему докучать, он еще слаб и болен, и бедная Кэти тоже. Пойдем теперь наверх, и она увидит нас из своей кроватки, и когда ты высоко подбросишь шарик, ей от этого станет лучше и, быть может, она улыбнется.

Он взял ее за руку и повел к лестнице. В тот же момент кто-то открыл дверь из кухни. Заслышав шаги, Уильям повернул голову.

– Прежде чем уйдешь, проследи, чтобы все двери были заперты, – сказал он, – и вели слугам никому не открывать. Видит Бог, как ненавистно мне отдавать такое приказание, но иначе нельзя. Больные бродяги только и ждут своего часа, и когда наступит темнота, стучатся в двери.

– Я знаю! Таких в Тайуордрете много, через них-то и распространилась смертельная зараза.

Личность говорившего, который стоял на пороге кухни, не вызывала сомнений. Это был Робби, он выглядел повыше и покрепче того подростка, которого я знал, и его подбородок, как и у брата, зарос бородой.

– Когда поскачешь по дороге, будь бдителен, – дал совет Уильям. – На тебя могут напасть те же обезумевшие бродяги, подумают, что коль скоро ты верхом, значит обладаешь каким-то волшебным даром здоровья, в котором им отказано.

– Я буду осторожен, сэр Уильям. Не бойтесь. Я бы не оставил вас сегодня вечером, если бы не Роджер. Меня уже пять дней не было дома, а ведь он там один.

– Знаю, знаю. Храни вас Бог и да сбережет он всех нас в эту ночь.

Он повел свою дочь по лестнице наверх, а я последовал за Робби на кухню. Там сидели, греясь у очага, трое слуг, вид у них был тупой и безразличный; у одного глаза были закрыты, головой он прислонился к стене. Робби передал ему распоряжение Уильяма, на что тот, не открывая глаз, отозвался: «Господи, спаси и сохрани».

Робби затворил за собой дверь и пересек конный двор. Его пони был привязан в стойле внутри сарая. Он оседлал его и неспешно поскакал под моросящим дождем вверх по холму, оставляя позади вытянувшиеся

вдоль утопающей в грязи дороги немногочисленные хижины. Все двери были плотно заперты, и только над крышами одного или двух домов вился дымок, другие все выглядели покинутыми. Мы достигли уступа холма, и Робби вместо того, чтобы свернуть направо, на дорогу, ведущую в деревню, остановился слева, возле податного дома; спешившись, он привязал своего пони к воротам и пошел вверх по дорожке к соседней часовне. Он отворил дверь и вошел внутрь, я последовал за ним. Часовня была крохотная, не больше двадцати футов в длину и пятнадцати в ширину, с единственным окном за алтарем, которое было обращено на восток. Перекрестившись, Робби встал перед алтарем на колени и склонил в молитве голову. Под окном я прочел надпись: «Эту часовню построила Матильда Шампернун в память о своем муже Уильяме Шампернуне, скончавшемся в 1304 году». На каменной плите ближе к ступеням алтаря были обозначены ее собственные инициалы и дата смерти, которую я не сумел расшифровать. На такой же плите слева были видны инициалы Г. Ш. Здесь не было ни витражей, ни статуй, ни надгробий вдоль стен: это была молельня, поминальная часовня.

Поднявшись с колен, Робби повернулся. И тут я заметил еще одну плиту перед ступенями алтаря. На ней были выбиты буквы: И. К. и дата – 1335 год. Выйдя вслед за Робби под дождь и спускаясь с ним к деревне, я думал, что знаю лишь одно имя, которое подошло бы под эти инициалы.

Вокруг царило запустение – и здесь, возле податного дома, и в деревне. На общинном лугу ни души, никакой домашней живности, ни лающих собак. Двери домиков, теснившихся вокруг луга, были заперты, как и в самой усадьбе. Единственная полудохлая от голода коза с проступающими на тощих боках ребрах была привязана на цепь возле колодца и щипала скудную траву.

Мы взобрались по дорожке на холм, возвышавшийся над монастырем, и я бросил оттуда взгляд на территорию, обрамленную монастырской стеной, но не увидел там никаких признаков жизни. Ни одна струйка дыма не поднималась ни над жилищем монахов, ни над зданием капитула; казалось, все покинули монастырь, и спелые яблоки в саду так и остались нетронутыми висеть на деревьях; когда же мы проходили мимо расположенных на возвышенности полей, я увидел, что земля не перепахана, а часть пшеницы так и осталась неубранной и гнила на земле, словно ночью тут пронеслась буря и все прибила и разметала. На пастбище, ниже по склонам, свободно бродил монастырский скот, и, когда мы проходили мимо, коровы отчаянно мычали нам вслед в надежде, что Робби, верхом на своем пони, погонит их домой.

Мы с легкостью перебрались через ручей вброд, поскольку был отлив, и вода быстро убывала, обнажая гладкий грязно-коричневый под дождем песок. Тонкая струйка дыма поднималась над крышей дома Джулиана Полпи – по крайней мере, хоть он уцелел в этом кошмаре, – но домик Джеффри Лампетоу в долине выглядел таким же пустым и заброшенным, как и дома вокруг общинного луга. Это был не тот мир, который я знал и который успел полюбить, мир, к которому страстно стремился, ибо любовь и ненависть наделялись в нем магическими свойствами и там не было места серому однообразию; теперь же это место своим полным запустением напоминало безобразнейшие черты пейзажа двадцатого века после очередного катаклизма, наводя на мысль о полной безнадежности и обреченности – как предчувствие ядерной катастрофы.

Перебравшись через ручей, Робби направился вверх по холму и, проехав через рощицу, спустился к стене, окружавшей Килмерт. Дыма над крышей не было. Он спрыгнул с пони, предоставив животному самому брести в конюшню, бегом пересек двор и отворил дверь: «Роджер!» – услышал я его возглас. «Роджер!» – раздалось снова. Кухня была пуста, торф в очаге уже давно сгорел. На столе валялись остатки пищи, и пока Робби взбирался по лестнице, что вела на чердак, где они обычно спали, я заметил, как по полу просеменила крыса.