Дом на горе
Шрифт:
Лупатов-старший не пил. Но от этого становился только мрачнее и молчаливей. Он в самом деле напоминал тяжелую черную гирю.
— Черт его знает, — сказал Лупатов. — Если бы он умел понемногу. А то как заведется. А понемногу хороший, веселый.
— Ты бы не уезжал, Лешенька, — просила мать. — Видишь, как при тебе? Просто боюсь.
— Ничего, мать, — солидно отвечал Лупатов. — Кончу восьмой, пойду мотористом.
— Ты уж там смирно веди, — говорила мать, — не срывайся. Горячий Леша, — обращалась она ко мне. — Все во вред.
— Ладно, ладно, — сказал Лупатов.
Мать ушла, Лупатов вздохнул. Мы устраивались спать на сеновале. Ночи стояли тихие, теплые. В чердачном окне зиял черный квадрат неба, исколотый холодным блеском звезд.
— Не будет у них порядка, — сказал Лупатов. — Мать не любит. И он ее. А смотрит, следит. Обзывает шлюхой. Чуть мать за калитку, значит, блудить пошла.
Куда ей блудить? Вся в морщинах. А он не понимает. Просто цепляется. Говорить не о чем, молчат. За стол сядет, все невкусное. Картошка пережарена, щи жидкие. Ты же сам видал, мать хорошо готовит. Просто цепляется. Шлюха, и все. Я это долго слушать не буду; Я уж решил. Как вернусь, сразу скажу. Еще раз крякнет, сниму со стенки ружье.
— Незаряженное.
Лупатов промолчал.
Два угла черного квадрата соединила падающая звезда. Я вспомнил про Машино письмо. Про обещанье, которое дал учителю биологии. Мне стало тоскливо.
— Чего вздыхаешь? — раздраженно спросил Лупатов. — Дышит всю ночь. Без тебя тошно.
Я затих, стараясь тише втягивать воздух. Не получалось, легким не хватало свободы.
— Вот я и говорю, — произнес Лупатов. — Как только уеду, опять станет пить. Он уже на пределе, я вижу. И на кой черт женятся? Чтобы собачиться целый день? В нашей деревне все передрались. Кузьмин за своей с топором бегал. Только Окурков тихо сидит. Кулак. Раскормил свою клушу, на «Москвиче» возит. Тоска. Никогда не женюсь. Дом построю, буду один жить.
— Ты же в Сибирь хотел…
Он не ответил.
— Мать заберу. Всю жизнь мучается. Видал фотографии? Молодая была хоть куда. А сейчас? Отец долдонит про какую-то измену. Простить не может. Баран пьяный. Все им измена чудится. Кузьмин тоже орал. Им за ревность меньше дают. А я бы до упора сажал. В милицию, что ль, записаться?
Где же, где ты, «stella maria maris», звезда надзвездная? Может, потому так и нескладно все на земле, что лучи твои не достигают наших сердец? Откройся, звезда. Внеси в наши души покой, разреши сомнения. Так тяжело бывает порой, что только взгляд в беспредельное небо, только встреча с тобой может вернуть надежду. Звезда спасительная! Мы, подростки четырнадцати лет, лишенные, как сказано, родительской опеки, взываем к тебе. Откройся!
Ночью сарай содрогнулся от громового удара. Еще раз что-то лопнуло в вышине, и все озарилось мертвенным светом. Мне стало страшно. Удары следовали один за другим.
— Леша, Леша! — позвал я.
Никого не было рядом. Я пополз по сену к лестнице. В чердачной двери показалась растрепанная голова, глаза неистово блеснули.
— Чего орешь? Гроза!
Гроза разразилась небывалая. Казалось, на железный
— Дрожишь? — тревожно и радостно спросил Лупатов. — Гроза!
Хлынул дождь. Навалился на крышу одним водяным потоком, бросил в чердачный проем холодную влагу.
— Ух ты! — закричал Лупатов. — Смотри, как дерет!
Я подобрался к окну. Прямо из ближних деревьев стремительно нарисовался огромный росток и с грохотом расколол небо.
— Ура-а! — закричал Лупатов.
Громовая атака на землю шла беспрерывно. Лопались струны пространства, обваливались небесные глыбы. В образовавшиеся трещины хлынула водяная лапина.
По лицу Лупатова бродила злая торжествующая улыбка.
— Снесло бы все! — бормотал он.
Новый, чудовищной силы удар. Ослепительное копье вонзилось в середину Сычевки.
— По Ватутихе, — с удовольствием сказал Лупатов.
С тяжелым монолитным шумом ливень давил на землю.
— Плотину снесет, — сказал Лупатов. — В позапрошлом году снесло. Я говорил, бетонировать надо. Сквозь крышу просачивались струйки воды.
— Пойдем купаться, — неожиданно предложил Лупатов.
Я молчал в нерешительности.
— Дурак, — сказал он. — Нет ничего лучше. Идешь?
Я нехотя пополз за ним. На первых перекладинах лестницы я вымок до нитки. Водяные струи пробивали тело насквозь. Еще через мгновение мне было все равно. Я стал такой же частью дождя, как тогда, в лесу.
Мы побежали к пруду. В свете молний на его поверхности поднялись заросли беснующейся водяной травы. Лупатов стянул с себя майку и, выкрикнув что-то, кинулся в пруд. Черная голова заметалась над водой. Я плохо плавал, но вдруг мне стало нестрашно. Я тоже кинулся в воду и на мгновение погрузился в глубину. Меня охватила плотная тишина. Заложило уши, стиснуло тело. Я судорожно дернулся и выскочил на поверхность. К великому моему изумлению, здесь тоже стояла тишина. Гроза прекратилась мгновенно, так же как началась. Влажный липкий воздух едва колыхался.
— Здорово? — крикнул Лупатов.
Мы выбрались на берег, отжали одежду.
— А ты говоришь, Рыжая! — произнес он внезапно. — Замерз? Ничего, придем отогреемся.
Мы залезли на сеновал, натянули штаны, рубашки и спрятались под холодные одеяла.
— Болтает, — проворчал Лупатов. — Стал бы я ей писать. — Но в голосе его слышалось довольство.
Какой-то неверный трепещущий свет подобрался к дверному проему. Звезды исчезли, их заслонила желтая неверная накипь. Еще через минуту завыла сирена. Мы кинулись к лестнице.
— Пожар! — сказал Лупатов.
Горел колхозный клуб. Вокруг уже суетились люди. С надсадным ноем подвалила дряхлая пожарка. Из нее никак не удавалось вытянуть шланг. Старый деревянный клуб украсился хрипящими дымными языками.
Вот как взялось! — охали женщины. — Там же бензин, ацетон у художника!
Из «газика» выскочил председатель.
— Аппаратуру выноси! — крикнул он зычно.
Из раскрытых дверей тащили какие-то ящики, стулья, картины.