Дом последней надежды
Шрифт:
И вот, получив, постараюсь не растратить впустую.
Итак, я вышла в узкий коридор, перегороженный станами из лакированной бумаги. Они легко скользили, позволяя преображать дом…
Легкость.
Свежесть.
Запах зимней вишни. Циновки на полу. И те же узкие длинные сундуки вдоль стен. Светящиеся шары на кованых подставках. И солнечный свет, проникающий сквозь полубумажные стекла.
Тишина.
Я знаю, что в доме звуки разносятся легко и что пятеро моих… подопечных? Постоялиц? Они прячутся где-то здесь, и странно,
Или нет?
Всхлип.
Стон будто бы протяжный. И вновь тишина… терраса.
Сад.
Он не похож на те сады из прошлой моей жизни, он будто является продолжением дома. Дорожки. Трава. Россыпь мелких белых цветков.
Холм.
Ручей с крохотным водопадом. Мокрые камни. И синяя стрекоза, замершая над водяной гладью. Здесь даже дышалось иначе, и я остановилась, вцепившись в плечо девочки.
Вдохнула влажный сырой воздух.
Наклонилась, коснувшись воды кончиками пальцев. Мягкая, как шелк… и пахнет цветами. Время вишен давно ушло, но азалии держат оборону. Скоро осень, а с осенью приходят холода. И сомневаюсь, что холодный дом способен удержать их.
– Идемте, госпожа. – Моя оннасю не отличалась терпением. Матушка непременно велела бы высечь ее за дерзость…
Странная мысль.
Чужая.
И моя в том числе. Когда-нибудь я всенепременно привыкну к этому раздвоению. Надеюсь, что привыкну.
Высокая кадка из дерева шигу наполнена горячей водой. И девочка помогает мне подняться по узкой лесенке. Она же снимает грязную одежду и, причитая, что слишком рано я вышла из дому, что моя болезнь еще не отступила, а вода опасна для слабых телом – все это знают, – льет на плечи душистую жижу.
Мыло?
Шампунь?
Соль? Соль в воде я ощущаю и расслабляюсь. Жар извне растапливает другой, тот, который внутри. Пальчики моей оннасю пробегаются по шее, по лицу. Разбирают волосы.
Втирают в них смесь из золы и жира и чего-то еще, о чем я знать не желаю.
Я же любуюсь садом.
В той моей жизни я хотела купить дом, но как-то все руки не доходили, а когда дошли, оказалось, что мой супруг не желает дома, с домами много проблем, лучше уж квартиру…
– Как тебя зовут? – Я перехватила руку девочки.
– Простите, госпожа?
– Болезнь, – я вымученно улыбнулась, – забрала мою память…
Глаза девочки расширились.
– Не всю. Я помню себя. Я знаю, где нахожусь… но я забыла твое имя.
– Его не было, госпожа. – Она опустила взгляд. – Простите… я не заслужила еще.
Я кивнула, задумавшись, вернее, обратившись к той, чужой памяти. Но она молчала… вот про кадку эту сказать могла – ее принесла в дом отца матушка вместе с узкими подушками и тремя покрывалами, расшитыми серебряной нитью. Еще за нею дали три сундука, повозку с лошадью вместе и десять золотых лепестков. Но мой отец взял бы ее даже в простом пеньковом юкато… Так он говорил.
– А какое имя ты бы хотела получить?
Пальчики на моем затылке задрожали.
– Придумай, как мне тебя называть. – Я постаралась, чтобы голос мой звучал ровно.
Иоко умела притворяться, и надеюсь, ее умение не исчезло вместе с нею.
– Да, госпожа…
Мне помогли выбраться из ванны.
Растерли жесткими полотенцами. Смазали кожу ароматными маслами, отчего та сразу заблестела… А я не так уж и смугла, как показалось. Подали одежду: широкие штаны из тонкой ткани, халат и невообразимо длинный пояс, который девочка ловко обернула вокруг моей талии, соорудив за спиной огромный пышный узел.
– Расскажи, – я вновь нарушила молчание.
– О чем, госпожа?
– О том, что происходило в доме, когда я… заболела. – Я коснулась языком зубов. Мое лекарство имело четкий кисловатый привкус, избавиться от которого не помогали жесткие зубные палочки.
Девочка молчала.
Она ловко разбирала влажные волосы, расчесывая их гребнем, и мне было даже немного неловко отвлекать ее от этой, несомненно, важной работы.
Иоко всегда гордилась волосами. Длинные и тяжелые, благородного черного цвета, они позволяли соорудить самую сложную прическу. А еще их удобно было наматывать на кулак…
Я поморщилась: чужая память здорово мешала.
– Все благополучно, госпожа… – шепотом произнесла девочка. – Все рады вашему выздоровлению… и благодарят богов за милость…
Большего я не добьюсь.
Что ж…
Глава 5
Память. Моя-чужая, ныне податливая, как мягкий тофу. Попробуем воспользоваться ею…
Иоко заплатила глашатаю на рыночной площади. И тот трижды в день выкрикивал ее приглашение.
Первой привезли Мацухито.
Она плакала.
Она и без того была некрасива – чересчур высокая, плечистая и лишенная толики изящества, а слезы и вовсе сделали ее уродливой. Они проложили дорожки в рисовой пудре, размыли краску на губах, сделав их огромными.
Неровно нарисованные брови.
Зачерненные зубы.
Семья Мацухито чтила традиции.
– Ее муж умер, – сказал невысокий воин в черном облачении. На спине его кимоно виднелся герб Наместника. А на рукавах – две звериные морды. И Иоко поклонилась, приветствуя гостя столь важного. – Она не сумела родить ребенка, поэтому ее вернули.
Мацухито неловко сползла с возка, и плечи ее вздрагивали от рыданий.
– Она много ест. Много говорит. Много плачет. А работает мало. Мои жены ею недовольны.
Мацухито всхлипнула.
– Ей поручили смотреть за детьми. Она уснула. Мой сын едва не утонул. Я поколотил ее, но она вновь уснула… и в колыбель моей дочери заползла змея. Она неряшлива. Бестолкова. И у меня не получится найти ей другого мужа.
Он выгнал бы сестру, если бы не боялся гнева предков.
Нет, он не сказал ничего такого, но Иоко научилась читать молчание.