Дом преподавателей, или Бегство из рая. Часть 1
Шрифт:
Пластинки нельзя было сдать в макулатуру, и с ними мы поступали проще. Сразу от подъезда профессора начинался склон, идущий от арки в сторону школы. Мы устроили соревнование – кто дальше забросит. Пластинку запускали ребром, и она катилась с горки. Некоторые пластинки разбивались, а другие, более крепкие, докатывались до школьного забора, и их можно было запустить еще раз.
Этот праздник продолжался несколько дней. Весь двор был усыпан осколками пластинок и обрывками немецких книг. Дворники ругались, убирали, а на следующий день все начиналось заново. В нашем доме жили профессора, академики, преподаватели со всех факультетов Московского университета. Ни один из них не пришел в домоуправление, в школу, не подошел к нам, не поинтересовался,
На дворе была не гражданская война, шел 63-й или 64-й год. Этот немец, может быть, всю жизнь собирал книги и пластинки, а через несколько дней после его смерти все это изорвали и разбили без остатка его соседи – дети профессоров и преподавателей. Я уж не говорю про личный архив, фотографии, которые просто выкинули на помойку.
ххх
Я хватался за книги и приставал с расспросами к родителям, потому что не понимал, что для них ценно, а что – нет. Все, что было ценно для меня, по их системе координат таковым не являлось. В детском мире вообще не могло быть для взрослого ничего ценного. Если бы мы разбирали во дворе не библиотеку, а шапку Мономаха на камни, на это тоже никто бы не обратил внимания. Я никогда бы не посмел порвать книгу из отцовской или маминой библиотеки. Но когда эти же книги «выпали» из мира взрослых и попали в наш мир, они превратились в объект игры.
Хотя в нашем, равно как и в любом другом московском дворе, по рукам ходили удивительные, в том числе редкие и дорогие вещи. И цена им была порой – копейка. Монеты, медали, ордена, разнообразные значки и знаки, бумажные деньги, боны, марки, открытки! Кто-то из нас пытался коллекционировать и создавал в добавок обменный фонд «на всякий случай». С чем-то просто играли, что-то казалось любопытным… У больших монет, особенно царских, была одна судьба, – быть битой в игре в расшибалку. Бумажные деньги были всех видов и многих стран. Были новые, как из банка, были мятые, много послужившие. Помню билеты «Главного командования вооруженными силами на Юге России», Ростова-на-Дону банка, несчетное количество царских банкнот, первых лет советской власти, рупии, китайские деньги… Любопытнее всего были картинки и водяные знаки. Самой красивой была сторублевка начала ХХ века с портретом Екатерины Великой – «Катинька». Из орденов меня особо поразил Станислав с мечами. Из моих же приобретений самым удивительным был ватиканский орден папы Льва XIII. Москва строилась, и многое попрятанное в старых разрушаемых домах находилось. Но как оказался в наших краях папский орден? Из самого дорогого были золотые монеты царской чеканки. Один мой приятель насобирал целую стопку отнюдь не по цене золота.
В моем дворе, где перемешались все социальные слои, детям казалось, что главной ценностью для взрослых является их профессия. И, повторяя до бесконечности: мой папа – летчик, дипломат, зоолог, геолог, инженер – мы все, казалось, прикасались к чему-то самому важному в родителях. Хотя по сути причастность к тому же социальному слою, что и твой отец или мать, никак не сближала ребенка и родителей.
Мои хитрости, попытки понять взрослых через книги, может быть, и давали мне некоторое представление, о чем они думают. Но знание это все равно было односторонним, потому что взрослых мой мир совершенно не интересовал.
Герои и быт
В нашем дворе, как и в соседних дворах, не рождались и не росли мушкетеры. Не было их среди хулиганов и шпаны, не было и среди обычных ребят. Правда, хотя в шпане не было ничего героического и благородного, но броситься на защиту приятеля они могли. Но не из-за желания защитить или жалости, а чтобы поддержать авторитет компании. А в нас не было даже этого. Мы были разъединены, и, несмотря на дружбу, которая многих связывала, в конечном итоге – каждый был только за себя. Объединяли нас, прежде всего, игры – нельзя же играть в футбол
В «Тимуре и его команде» вполне живой и действующий красный командир, отец девочки Жени, овеян героическим ореолом. В то время, когда писалась книга, героизмом была пронизана повседневная жизнь. Взрослые – это старшие командиры, а дети – их помощники и смена, когда-нибудь они вырастут и тоже станут настоящими командирами.
Теперь же идеи, которая могла нас объединить, – не существовало. 50-е годы были самой негероической эпохой в ХХ веке. Война оказалась столь тяжкой, кровавой, грязной и принесла настолько огромные страдания, что не могла сразу по окончании стать источником массовых героических историй. По сути, нам доставалось то, что было прославлено еще во время войны – Талалихин, Матросов, панфиловцы. Ну, может быть, с прибавлением «Молодой гвардии».
Должно было пройти порядочно времени, лет пятнадцать–двадцать, чтобы страдания подзабылись и можно было начать вспоминать и славить.
Героическое приходило к нам из других эпох. Мне, скажем, не нравилось мое имя. В три-четыре года я даже пытался называть себя Катей – так звали миловидную ровесницу из соседнего подъезда. Примирил меня с именем герой Гражданской войны Котовский. Знаменитую фразу «Я – Котовский!» можно было дополнить именем. Я – Григорий Котовский! Получалось даже красивее и грознее.
Конечно, героическое не исчезло совсем, а переместилось за границу жизни. Теперь героем скорее мог называться тот, кто умер, а лучше – погиб, совершая подвиг. В Гражданскую войну это были Чапаев, Щорс, Котовский, Пархоменко, в Великую Отечественную – Матросов, Карбышев, Гастелло, Талалихин, разведчик Кузнецов. Среди живых героев не было.
Живые разделялись на фронтовиков и тыловиков. Медали и ордена ни о чем особом не говорили, иногда даже наоборот, о чем-то совсем непохожем на героизм, поэтому сами фронтовики не привлекали к ним внимания.
ххх
Мое детство можно назвать эпохой умерших героев, а в повседневной жизни царствовал быт. Повседневность после войны просто не могла больше нести бремя героического. Обустраивались города, возводились Черемушки, люди получали новое жилье и стояли в очередях за кроватями, шифоньерами и стиральными машинами.
А как же идея? Она оторвалась от масс и стала уделом профессионалов. И профессионалы теперь уже могли задирать ее как угодно высоко – она больше не была связана с повседневностью. А сама повседневность теперь могла выступить в качестве определяющей стороны. Поэтому в 1961 году Хрущев объявил, что в 1980 году страна вступит в эпоху коммунизма. А обернулось это тем, что в наших разговорах – и взрослых, и детских – эра коммунизма превратилась в событие, когда можно будет купить все, что душе угодно. И все купят – телевизоры и машины. Об этом мы и говорили во дворе – кто чего захочет в новой эре. И наступит ли она точно в 80-м или машины для каждого могут появиться и раньше (тут мы спорили – будут ли их раздавать бесплатно или придется все-таки покупать).
Нельзя не отметить, что в тот же год состоялся первый полет в космос. Идея, оторвавшись от масс, устремилась ввысь – вон от земли. И одновременно стала кормить армию профессионалов, пока через 30 лет не умерла.
Имело ли все это отношение к дворовой жизни, меняло ли ее? Безусловно! Разделение пришло к нам в квартиры, к нашим родителям. Кто-то стремительно богател, а рядом жили еле сводившие концы с концами соседи. «Благополучные» дети по большей части этого не видели, а если и видели, то плохо понимали. Наши же менее благополучные дворовые приятели, напротив, часто оказывались бессильны перед разговорами, которые слышали у себя дома. Их родители и старшие – осуждали, клеймили, отчаянно завидовали и ненавидели. Но государство исключило любые формы протеста – новое обогащение и разделение было абсолютно законно.