Дом проблем

Ибрагимов Канта Хамзатович

— Этот твой шеф, Кныш, — большой еврей, агент всех спецслужб. Хм, пока я вынужден его терпеть, хе-хе, — тут президент вроде стряхнул сон, выправил осанку. — Так этот Кныш с издевкой твердит, что ты, Мастаев, — суть, дух и отражение чеченского народа.

— Да, я чеченец, — чуть ли не перебил Ваха, — а Кныш никакой мне не шеф.

— А у кого ты получаешь зарплату, — президент взял кружку, отпил глоток. — А удостоверение «Рейтер»?

— Удостоверение я не взял, — совсем тих и повинен стал голос Мастаева.

— Возьми, пригодится, чтобы впредь не сажали. Чеченец в международном агентстве — хорошо. А справку подпиши, —

он лишь подбородком повел, выпроваживая Мастаева, и «независимый» журналист уже уходил, как у двери словно очнулся, быстро возвратился, склонился над огромным столом и полушепотом, чтобы их не подслушали:

— Господин президент, вы хоть знаете, что в этой справке написано?

— Знаю, вот она, — пальцами он покатил листок по лакированной поверхности, и, пока Ваха, поражаясь, сличал текст, следующий комментарий: — Это политика, большая игра.

— Неужели это правда?

— Хе-хе, уважают только сильных и богатых. Исполняй, — приказной жест, а Мастаев стоит: он вспомнил о Бааеве, и не только ради Дибировых, а по-человечески. — Товарищ генерал, у нас соседа ради выкупа выкрали — Бааева Альберта, его отец премьером был, и сам он заслуженный человек.

— Знаю я этих заслуженных людей! — президент встал. — А ты знаешь, сколько они у тебя, у простого народа своровали?

— Так вы в курсе?

— Главнокомандующий обязан все знать! Кха-кха, — кашлянул призидент. — Правда об этом я не знаю. Разберусь. Кстати, в «Образцовом доме», как прежде, будут жить мои министры. А партократов-оппозиционеров — всех выселим.

— Я с матерью там живу.

— Дворники всегда нужны.

— М-м-мы не дворники, — как-то вбок свело скулу Мастаева.

— Что?! — рявкнул генерал. — Когда русские и евреи были у власти — за ними убирали, а свой.

— Прием окончен, — около Мастаева очутился охранник, и Ваха уже выходил, как генеральский окрик вслед: — Погоди! Как тебя там, «независимый корреспондент», передай своему Кнышу, чтобы на референдум поболее денег отвалили.

В эту ночь Ваха не спал, его снова знобило, а следом пот — вся простыня мокрая. Матери он ничего не сказал, хотел утром пойти в больницу. Однако его вызывает срочно Кныш. И, не доходя до Дома политпросвещения, точнее Исламского университета, он издалека увидел, как из служебного входа появились Деревяко и мать Марии.

Удивленный Мастаев покурил под своей березкой, сам вошел через парадный вход, — жестом Митрофан Аполлонович пригласил его сесть, а сам с кем-то разговаривал по телефону, и, хотя фамилия не называлась, Мастаев понял — речь идет об Альберте Бааеве.

— Я очень обещал уважаемой даме. Это ее зять, помогите, пожалуйста. Что? Мастаев просил? Ха-ха, Мастаев — глас народа, ему отказать нельзя. Спасибо, сочтемся.

Митрофан Аполлонович положил трубку, закурил, несколько перебивая витавший здесь запах духов; уставился на Мастаева, он смотрел словно сквозь него, вдаль, мечтательно вздохнул:

— Какая женщина!

— Да, кто мог подумать: Деревяко — депутат России!

— Какая Деревяко? — с неким отвращением Кныш почему-то погасил сигарету, а Мастаев удивленно.

— Так вы о Виктории Оттовне?

— Мастаев! — Кныш встал. — Нехорошо подглядывать и подсматривать, — он подошел к большому зеркалу, как будто здесь никого нет, вначале любовался собой, поднимаясь на цыпочках, как на каблуках, видимо, сожалея, что он ниже статной Дибировой,

а потом вплотную уставился в зеркало и, на мясистом носу выдавливая угри, он вдруг сказал: — Ваш президент назвал меня евреем — хе-хе, скорее наоборот.

— У вас и в президентском кабинете есть прослушка? — не перестает изумляться Мастаев.

— Ваха, политика — дело серьезное, чтобы ее просто так военным доверять.

— Вы ведь тоже военный?

— По политчасти. И то был. А ныне мир, религия, любовь. Какая женщина! Так, Мастаев, — Кныш вернулся к столу, — подписывай справку.

— Я-то подпишу, — Ваха взял ручку, — но скажите, почему именно я?

— Ты, Мастаев, как и весь чеченский народ, — уже раскручен. Бабки получил, отрабатывать надо. Да и нравишься ты мне, дурачок! — он хлопнул Ваху по плечу. — Теперь иди — нам предстоит много дел, а вид у тебя что-то неважный.

Ваха чувствовал огромную усталость, и сам он поскорее хотел уйти, да вспомнил наказ:

— Президент требовал передать — поболее денег на какой-то референдум.

— Что?! — чуть не вскричал Кныш, — вот идиот, вот болтун! — Он полез в тумбочку стола, изучил какую-то бумагу. Не различив, стал искать очки, а Ваха не сдержался:

— У вас и соглядатай при президенте.

— Мастаев! — рявкнул Кныш. — Не суй свой нос куда не надо. Политика — грязное, очень мерзкое дело. Болото!

— И вы меня в него?

— Я сам в нем. Революция! Жернова истории не остановить. А чеченцы, вот ты — пример, все любят делать вопреки.

— Я делаю «не вопреки», а как считаю правильным.

— Что правильно для тебя — неправильно для других. Ибо интересы у всех разные. Иди, я тебя вызову. Постой, пустим слух, что ты Бааева Альберта вызволил.

— Это зачем?

— Имидж, твой имидж — рубахи парня — поднимаем.

— Как и всего чеченского народа? — выдал Ваха.

— Во дурак.

— Я не дурак, — обиделся Ваха.

А Кныш с ног до головы, словно видит его впервые, оглядел, мрачновато сказал:

— Референдум и покажет — дураки вы или нет.

— А «итоговый протокол» — готов?

Кныш более слова не проронил, повелительным жестом приказал уйти.

Часть IV

Референдум — всенародный опрос, голосование для решения особо важного государственного вопроса.

В Конституции СССР, последующей Российской Федерации и вроде бы независимой Чеченской Республики — референдум как свободное волеизъявление граждан прописан. Более того, немного лет назад, еще в бытность СССР, Всесоюзный референдум был, и народ высказался абсолютным большинством за сохранение Союза ССР. Но вопреки гласу народа Советский Союз по воле партийных лидеров распался… И вот референдум в небольшой Чеченской Республике. Это, конечно, испытание, экзамен на зрелость, и, понятно, это цивилизационный и национальный рост, диалектика… А готово ли чеченское общество к таким демократическим процедурам? Конечно, готово, потому что есть историческая память. И если в СССР никакой свободы, кроме как на бумаге, не было, то даже во времена царской колониальной политики на Кавказе, в Чечне, и только в Чечне, разумеется, не без давления и интриг русской администрации, да все же периодически, по традиции свободного общества, происходили и опросы, и выборы старейшин сел, и ежегодной жеребьевкой делили пахоту, сенокосы, пастбища.