Дом проблем
Шрифт:
— Ты очень бледен, ты не здоров, иди домой, — говорили Мастаеву.
Он чувствовал, как его вновь, что случалось каждую ночь, стало знобить, потом жар, тошнота. Он выпил какие-то таблетки. Оказывается, прямо за столом заснул.
— Вставай, Ваха, вставай! — кто-то растормошил Мастаева.
Спросонья, еще не понимая, что творится, Ваха вслед за всеми побежал к выходу. Уже светало, город гремел, бронетехника окружила мэрию. Началась паника. Кто-то закричал.
— Тихо, спокойно! — пытался командовать Мастаев. Но его голос был предательски слаб и вызвал только сухой, долгий кашель с кровью.
— Внимание! Внимание! — в это время на русском и чеченском заговорил откуда-то рупор. —
— Уходите, все уходите! — как мог, закричал Мастаев, понимая, что это не пустые угрозы.
— А ты? — односельчанин Вахи, совсем молоденький милиционер по имени Башлам с автоматом в руках пытался заглянуть в его глаза.
— Я председатель. Я на службе, не могу. А ты вон за теми уходи, — толкнул Ваха милиционера.
— Я тоже на службе, — упрямство на молодом лице. И тут он как-то по-детски улыбнулся. — А случись что с тобой, как я в Макажое покажусь?
— У-у-ух!!! — до боли в ушах, сотрясая все, вдруг раздался орудийный выстрел. Молоденький односельчанин просто упал. Ваха пригнулся. Боль физическая, а более психологическая — пушка! Все-таки пальнула.
— Уходи, уходи, — крикнул Ваха Башламу.
Ряд покидающих мэрию стал гуще, заторопился.
— Уходите, уходите все, — кричал Ваха.
— Стойте, не будьте трусами. Разве вы не чеченцы?! — перекрикивали Мастаева другие голоса.
— Осталась минута, — объявил рупор. Однако ее не дали, прозвучал такой залп, что все затряслось, треск стекла, пыль, гарь. Ваха увидел, как от страха перекосилось юное лицо Башлама. Схватив его руку, Ваха устремился в здание. Вспомнив о брошенном автомате, он вернулся.
— Все в подвал, — кто-то закричал. А Мастаев и тут о своем:
— Спасайте бюллетени. Бюллетени референдума в подвал.
Наверное, думая, что это панацея от беды, несколько человек стали помогать Вахе средь этого кошмара перетаскивать пачки бюллетеней в подвал. Когда Мастаев в очередной раз поднимался по лестнице, взрывной волной его сшибло с ног. Тем не менее он вновь бросился наверх. Зал не узнать. Огонь. Бюллетени, как испуганные и подстреленные птицы, все еще опадают. Огромная стена вся в крови и в какой-то нечеловеческой слизи. Тут же Башлам, скрючился, бледный, его рвет, слезы из глаз.
— Ты живой? — тряхнул милиционера Мастаев. — Беги в подвал.
И только тогда, увидев, как потрясенный, надломленный молодой односельчанин, словно отвратительную ненужность, волочит за ремень автомат, Ваха вырвал у него оружие и, ощутив в руках этот смертоносный вес, он иными глазами, как в Афганистане, посмотрел вокруг. В этом грохоте попытался прислушаться, оценить обстановку. Оказывается, хоть и не равный, а идет бой, из мэрии тоже раздаются автоматные очереди: брат на брата пошел! А Мастаев, будто на стадионе спринт, побежал по длинному коридору в торец здания. Сквозь разбитое окно, прямо перед собой он увидел свою цель — камеру, склоненная над ней тень. Нет, он не смог! Два предупредительных выстрела сделал поверх окна «Отдела межрелигиозных связей». Тень исчезла. И тогда, вспомнив, что там ранее находился «Отдел агитации и пропаганды» идей марксизма-ленинизма, Мастаев всем рожком вдребезги разнес черный аппарат, будто в этой камере сосредоточилась квинтэссенция всего зла. А в ответ сокрушительный удар. Гранатомет в него. Повезло, перелетело. Не осколки. Так, пыль, едкая, густая, вонючая, забила глаза, дышать не дает. Да он слышит: все, боя нет, сопротивления нет. И у него патронов нет, зато гул атаки приближается. «Убираться, надо убираться», — как Кныш велел, подумал Мастаев. И был бы кто рядом, тот же парнишка Башлам. И дабы не осрамиться
Очнулся Мастаев в республиканской больнице. Это в двух шагах от мэрии и Дома политпросвещения. Рядом дед Нажа и мать сквозь слезы все же улыбается. А врач говорит:
— Вам повезло, контужен. К вечеру придет в себя.
К вечеру, наоборот, стало гораздо хуже. Приходили разные врачи. Почему-то Ваху перевели в отдельную палату. Повторно стали брать анализы, а рано утром отвезли на край города — противотуберкулезный диспансер. И тогда Мастаев вспомнил подмосковную психлечебницу, ледяную баню и лечащего врача — «в тебе теперь туберкулезные палочки, пей таблетки, лечись». А он никому не верил, таблетки в унитаз.
А теперь без таблеток и лекарств ему очень плохо, а их в диспансере нет, и от соседей-пациентов Ваха знает, что этих сверхдорогих лекарств и в аптеках нет, только из-под полы, втридорога, по блату.
Родственников к нему не допускают — заразен, да Ваха видит из окна мать и деда, которые каждый день его навещают. И они с вымученными улыбками машут ему рукой, мол, все будет в порядке и у них все хорошо. Но он понимает, как им сейчас нелегко, через неделю первая партия лекарств закончилась, и его пару дней просто не лечили — нечем. И он сразу понял, что только за счет таблеток держится, а так, болезнь прогрессирует, температура не спадает, слабость. И он все теряет и теряет вес, почти скелет. И тут вновь появились лекарства, много еды. И Вахе чуть полегчало, и он способен думать, что же дед и мать на сей раз продали? Наверное, пару бычков или с десяток баранов, которые ныне не в цене, а может, уже коня и всю пасеку?
Помимо болезни, эти сугубо житейские проблемы терзают Мастаева, и он об ином, о политике, о чем круглые сутки говорят многочисленные пациенты огромной палаты, пытается даже не вспоминать. Однако его роль в недавних событиях уже и здесь общеизвестна, и все шушукаются, что гвардия президента разыскивает всех оппозиционеров, по-всякому расправляется с ними и хуже всех тем, за кем нет мощного тейпа — клана или денег — откупиться. К последним относится и Мастаев, да друзья по недугу его успокаивают:
— Мы тебя в обиду не дадим, пусть только сунутся, мы их бациллой.
В этом все солидарны. А вот когда почти каждый день, и не раз за день, заходит речь о политической ситуации в республике, то одни с пеной у рта поддерживают президента-генерала, другие с таким же рвением выступают против. Вместе с тем все единодушны в одном: штурм мэрии и слух о массе убитых — страшное событие. И тут Мастаева вновь и вновь просят рассказать, как это было. Об этом Ваха молчит, твердит, что ничего не помнит. А вот о нем вспомнили и, видимо, уже знали, что его состояние стало стабильным.
Как-то в понедельник, с утра, завотделением позвал за собой Мастаева. Оказывается, на первом этаже, в тупике, отдельный кабинет. По всем признакам — затхлый воздух, пыль, еще портрет Ленина, правда, не висит, а валяется в углу — здесь давненько никто не бывал, а сейчас сидит за столом пожилой чеченец, явно в прошлом партиец-коммунист, быть может, даже агитатор-пропагандист Дома политпросвещения, но сейчас он замаливает грехи, по крайней мере четки в руках. Без души, но как положено у чеченцев, он справился о здоровье и, чувствуется, заразиться боится, не приближается. Кинул перед Вахой на стол конверт. Понятно, что почерк Кныша.