Дом родной

Вершигора Петр Петрович

— Оформить на бланках, как положено, по форме номер шесть. Все недостающие данные уточните у меня.

— Без личной подписи заявителей документы все равно недействительны, — раздался сзади скрипучий голос Гриднева.

— Подписи я вам привезу. Завтра, к одиннадцати, чтобы все документы были готовы. Вы свободны, товарищ майор. — И, резко повернувшись, он шагнул к выходу. Но в дверях ему пришлось остановиться. Там в самый разгар спора появился никем не замеченный посторонний человек. Он стоял в дверях — не входил и не отступал назад, преграждая военкому дорогу.

Подойдя почти вплотную к человеку, Зуев поднял на него глаза. Это был Шамрай.

— По вашему приказанию, товарищ военком… — четко начал он.

— Нашел время… — буркнул Зуев.

— Как было приказано, так и явился, товарищ майор, — твердил Шамрай, изображая исправного вояку, а глаза его были со смешинкой, да еще и угарной.

— Ну ладно, пойдем.

Шамрай, посторонившись, пропустил военкома и заковылял вслед.

Вошли в кабинет, и Зуев, не желая сразу давать формальный тон неизбежно серьезному разговору, подошел к окну. Шамрай остановился рядом.

Несколько секунд они молча смотрели на базарную толкучку. Затем Зуев медленно перевел взгляд на лицо друга. Вблизи оно было еще страшнее: синие шрамы, среди которых без всякого порядка пробивались пучки волос, узлы и желваки. На все это было просто физически неприятно смотреть. Особенно на рот, почти совсем обгоревший, с заячьей губой, открывавшей крепкие, лошадиные зубы. Но Зуев пересилил себя и, взглянув прямо в зрачки друга, горько улыбнулся.

Глаза Шамрая были озорные, насмешливые, с огоньком. От него попахивало перегорелым самогоном, и он, видимо, не заметил сожаления и горечи, которые промелькнули во взгляде друга.

А смущение Зуева он понял по-своему:

— Ну так как оно, с бюрократами?

Зуев обрадовался:

— Нелегко, брат… нелегко.

— Это тебе-то? В чинах, с орденами… И на должности. А как нам-то? Нам-то как?

— Понимаю… Но никак не пойму другого: какого черта ты меня дичишься? Друга чего избегаешь?

Глаза без ресниц моргнули и уклонились в сторону:

— Да ведь стыдно…

— А чего тебе стыдно? Солдат, воин.

— А может, и ты такой же: проверять начнешь…

— Я давно проверил.

— В бане, что ли?

Зуев обнял друга за плечо и совсем близко заглянул ему в глаза, лукаво подморгнул и тихо запел:

Три мушкетера, три мушкетера В Подвышкове живут… Бравые ребята, славные ребята Весело живут.

Шамрай лихо присвистнул и подхватил:

Эх, да весело живут…

И оба задумались. На свист Шамрая приоткрылась дверь и показалось лицо Гриднева. Увидя спины обнявшихся друзей, он тихо прикрыл дверь.

— У Зойки был? — шепнул ему на ухо Зуев.

— Не был еще.

— Почему не зайдешь? Нехорошо.

— А ты был?

— Нет.

— Для начальства, значит, другие правила… поведения и чуткости.

— Брось ты это

«начальство». Какой я вам обоим начальник?

— Ладно, брошу.

— Нехорошо… Девка, друг наш, в беде.

— А кто ей эту беду накликал?

— А те же, что и нам с тобой.

— Ну, мы под немцев не ложились…

— Послушай… Мы же с тобой ничего не знаем о нашем лучшем друге. Друге юности. Понимаешь? Как же мы смеем не доверять, клеймить, бросать грязью?

Шамрай резко стряхнул руку Зуева со своего плеча, но ничего не сказал. Зуев продолжал:

— …Я ведь тоже, как и ты, от неожиданности и даже омерзения какого-то закричал, понимаешь, поначалу. Чуть-чуть не заревел от досады… А мамаша моя как хлобыстнет меня по морде… «Сбежали сами, говорит, женщин, девушек бросили врагу». Подумаешь, и выходит — что и мы в этих делах кое в чем виноваты.

— Мамаша твоя правильная женщина… Но и мы с тобой ничего такого не сделали, чтобы нас… Ты ведь не знаешь: я два раза из лагерей бежал. Я три раза всю Европу прополз, к своим пробивался, к тебе, к мамаше твоей, к Зойке на выручку. Чего же вы еще от меня хотите? А после всего этого в комиссии спрашивает меня такой холодномордый: «Если все, что рассказали о себе, хотя бы на пять процентов правда, объясните: каким же образом вы стоите передо мною живой?» Он недоволен одним: что я — живой. А если я и сам не знаю, как остался жив?

— Ты объяснил ему?

— Объяснил, — угрюмо сказал Шамрай. — Я сказал ему: «А что бы ты, стерва, делал, если б я не остался жив? Ты ведь на том и сидишь, что целыми днями меня точишь. Ну, дай мне машинку, дай девять грамм, и я буду мертв для твоего удовольствия».

По лицу Шамрая пробегали тики, и Зуев понял, что нельзя больше растравлять друга. Он знал, что «фронтовые психи» часто доводят сами себя до припадков. Положив руку ему на плечо, он сжал его сильно:

— Ну, хватит, хватит об этом…

Шамрай, поскрипев немного зубами, успокоился.

— Сходи завтра с утра к Самусенке. Слышишь? Ты должен… Ну для меня сделай это… Будь другом… Давай же будем мужчинами.

— Мужчинами? — прошептал Шамрай, задумчиво глядя в окно.

— Теперь так… Завтра в первой половине дня у меня бюро райкома. Буду занят. Приходи к часу. Только одно… Ты можешь прийти трезвым?

— Совсем, как стеклышко?

— Ну конечно.

— Для друга — могу.

— Вот и спасибо…

— Зачем это тебе сдалось?

— Поедем в село тут одно.

— Ты что, может, женить меня хочешь?

— Нет, просто по делу. Посмотрим поля, на Иволгу глянем… вспомним. Слушай, надо нам, всем надо немного оттаять этот лед, что в груди у нас застыл… Понимаешь?

— Вряд ли… Но если тебе охота, что ж — поедем. Мне все равно.

— Ну, раз тебе все равно, то поедем. Для меня, для старого друга. Хочу с тобой по душам поговорить… о себе рассказать, посоветоваться хочу. Кто же поймет нас, как не мы сами? Нет, нет, кроме шуток… У тебя свое горе — оно у всех на виду. А мое, может быть, еще тяжелее — оно скрытое. Может, потому мне и труднее, чем тебе.