Дом родной
Шрифт:
Дальше в дневнике шел большой пропуск в датах, а страница до конца была не дописанной и очень испачкана грязью и пятнами от дождя или слез.
Перевернув страницу, Зуев прочел длинную запись о смоленских пожарах 8 августа, о выходе подвышковских парней и девчат из «окружения». Девчонки на войне быстро освоились и так и сыпали военными словами: «марш», «атака», «охранение», но чаще всего — «окружение».
Почерк в тетради стал более крупным и неразборчивым…
«14 августа. Прорвались. Я уже дома. Последние дни у меня очень болит плечо. 20 дней мы не выпускали лопат из рук. Натертые в первые же дни волдыри так и не сошли. Они стали кровавыми. На них снова нарастали новые волдыри, а затем ладонь стала как панцирь у черепахи. «Черепашки мои», — говорил всем наш старший лейтенант.
15 августа. Я доскажу, допишу, конечно, хотя все это страшно. Очень страшно потому, что непонятно. Я ведь это пишу не для себя, а для моих мушкетеров. Только вот где они сейчас — не знаю. Увидимся ли мы когда-нибудь? Даже днем, чуть зажмурю глаза, — и вижу ночь, и слышу тихий топот тысяч людей, скрип повозок и позвякивание оружия. Очень мало машин. Тихо мы выходили из окружения. Утром, когда стало светать (не помню, было ли это на третий или на четвертый день), подъехал верхом большой командир с двумя шпалами и очень ругал старшего лейтенанта — зачем ведет «это бабье» вместе с войсками. Он кричал: «Чего вас черт здесь носит!» — «Мы рыли противотанковый ров почти месяц!» — закричали самые смелые девчонки. «Кому он нужен, ваш ров?!» — и он длинно выругался. Все вдруг затихли. Как будто сломались. Нас подняли и повели в сторону от шоссе какой-то извилистой полевой дорогой, среди тихих и печальных полей.
Нам сказали, что бежать дальше не надо. До вечера будем спать, а ночью опять пойдем. Когда совсем затихла бомбежка на шоссе, наши ребята стали бродить по лесу. А мы с Надькой сидели под березкой так тихо, как ребятишки в темной комнате, хотя кругом была оранжевая листва — точь-в-точь как у Левитана. Природа как бы замерла. Только тихо-тихо шелестели листочки и даже ветерок был какой-то сладкий. «Здесь вчера или ночью тоже была бомбежка», — сказал незнакомый парень, проходя мимо. Мы пошли с Надькой бродить по лесу. Несколько разбитых машин и воронки возле них с вывороченными березками. А ближе к шоссе маленькие свежие холмики… очевидно, могилки. Мы с Надькой вышли на другую сторону рощицы. С опушки леса мы долго смотрели на волнистые дали. Наступит ночь, и мы побредем туда — домой… Удастся ли нам выйти из окружения?
Вдруг Надька схватила меня за руку и шепнула; «Смотри!» Шагах в пятнадцати от нас, посреди скошенного клевера, распластался человек. Нам вначале показалось, что он ползет к лесу. Он был в красноармейской одежде, и мы не побежали от него. «Раненый», — шепнула Надька. Оглядываясь на небо, нет ли вблизи самолетов, мы пробежали несколько шагов по открытому полю. Красноармеец был убит и лежал лицом к земле. В маленькую ямку на худой шее набежала вода. «Как будто и мертвые потеют», — жалобно сказала Надька. А на висках блестели седые капельки росы. Мы долго стояли над ним, боясь пошевельнуться. А затем решили похоронить его. Взяв тело за пояс, мы перевернули его на спину.
«Патрон, индивидуальный патрон!» — шепнула Надька. Стоя на коленях, она достала из бокового карманчика его брюк черную штучку и, быстро развинтив ее, прочитала: «Москва, студент 1-го курса медицинского института Владимир Ухлин».
«Посмотри в кармане. Документы», — сказала Надька. Я нагнулась, и теплый, сладкий запах резко пахнул мне в лицо. В кармане гимнастерки были комсомольский билет и маленький блокнот. Мы взглянули друг на друга и быстро поднялись с колен. Взяв у меня комсомольский билет, Надька сказала:
— Оказывается, он совсем молоденький был.
— Маленький какой, — сказала я, не понимая, зачем говорю это. Мы не заметили, как в это время к нам подошли несколько наших ребят. Один из них ответил мне:
— Нет, он совсем не маленького роста и, может быть, даже выше среднего. Просто наповал убитый здоровый человек за сутки испаряется наполовину. Ведь в каждом из нас девяносто процентов воды…
Как они могут так спокойно говорить об этом?
Но ребята уже тащили из лесу изрешеченную осколками, окровавленную красноармейскую плащ-палатку. Мы перекатили на нее то, что было когда-то молодым студентом 1-го курса медицинского института, и понесли в лесочек. Завернули его в плащ-палатку и закопали в воронке от авиабомбы. Мы с Надькой легли под березкой на опушке. Немного поревели. Затем я раскрыла его блокнот. Там были стихи и фотография.
— Прочти, — сказала Надька.
Я стала читать… А она, моя фронтовая подружка, кусая травинку, смотрела в небо.
Работай всю жизнь, не знай передышки, Гони разум ввысь. Чтобы вложить и свою мыслишку В мира огромную мысль.Это было написано на оборотной стороне небольшой фотографии, на которую я и сейчас смотрю у себя дома. Милое лицо. Из майки выглядывают такие мускулистые руки, как у Шамрая. Хорошие гордые брови и большой подбородок. Выражение глаз на любительской темноватой фотографии трудно понять.
В блокноте было пять или шесть стихотворений.
— Отдай его мне на память, — попросила Надька. — А фотографию, если хочешь, храни сама.
Из блокнота я запомнила только лихое начало:
В такой стране, где бьет ключом работа И где теперь нелепо умереть, Где множатся социализма роты, В такой стране нельзя душой стареть.…Не постарел. И Надька вроде не постарела… А я? Не знаю… Но почему кажется мне, что от тех журавлей, которых мы видели с Котей той весной, прошла уже тысяча лет?
Завтра мы с Надькой идем на работу. В нашем тубсанатории уже несколько дней военный госпиталь. И сегодня нас приняли нянечками».
Зуев не стал внимательно читать Зойкину исповедь за месяц ее пребывания в госпитале. Он улавливал из многих страниц только какую-то общую черту отупения. «Стала привыкать к страданиям окружающих людей», — прочел он в одной записи.
В половине сентября фронт приблизился и к Подвышкову. Были сданы Киев, Чернигов, Гомель. Родные места стали прифронтовой полосой.
Его внимание в дневнике Зойки остановила только запись от 21 сентября 1941 года. Эти страницы он прочитал дважды. Все в них даже ему, бывалому фронтовику, прошедшему больше трех лет суровых испытаний войны, казалось там новым и малопонятным. Зойка писала о первом дне оккупации. А фронтовику Зуеву приходилось видеть только вооруженных врагов, их маленькие фигурки, перебегающие от кочки к кочке, или немцев-пленных, или поверженную фашистскую Германию. Но он, бывалый солдат, сам никогда не видел немцев-завоевателей, немцев-«господ» такими, какими их воспитал фашизм.
Зойка писала:
«21 сентября. Мне не удалось уйти с нашими. Не взяли из-за моего маленького роста. Надька осталась тоже. Фронт приближался вдоль железной дороги. Вчера вечером наши совсем отошли. Без боя. Последней взорвали водокачку и автоматный цех на фабрике. Все утро мы просидели в погребе в ожидании боя. Но его так и не было. Лишь около одиннадцати часов по всему нашему поселку стали лаять и визжать собаки. Где-то на Прибрежной улице хлопнуло два или три пистолетных выстрела. И завизжала подстреленная собака. Мы с мамой и сестрами поглядывали с тревогой друг на друга. И хотя ничего еще не случилось, но все уже казалось другим: и стены, и окна, и воздух. Словно грозовая черная туча подползла и вот-вот ударит гром. Но небо было небывало чистое, незадымленное. К такому мы не привыкли. Всего второй день, как перестала дымить труба фабрики, и сутки назад ушел последний паровоз. И вдруг, хотя этого мы и ждали целые сутки, но это все же случилось совершенно неожиданно, — от удара сапога открылась наша калитка. Взвизгнули петли. И я увидела первого вооруженного немца. Я так и не помню, что у него было за плечами: ружье или автомат. Запомнилось только, что оружие это висело у него совсем не так, как его носят наши: как-то поперек груди, упираясь концами в оба локтя. И рыжая шевелюра без пилотки. Потом я увидела закатанные выше локтей рукава. А пилотка была заткнута за пояс, как зимой рукавицы у извозчика. Мама вышла в сени. А мы, забившись в угол, ждали. Дальше получилось совсем смешно. Тысячи раз мы слышали до этого от фронтовиков и беженцев эти слова, с которыми входят в наш дом и в нашу страну оккупанты. И этот, первый, с рыжей шевелюрой, произнес именно эти самые слова:
— Матка, куры, яйки… гиб, гиб бистро… И мась-личко… Шнель, бисстро, бисстро.
Мы с сестрой стояли как оцепенелые за дверью. И хотя я всегда имела по немецкому пятерки, никак не могла понять нескольких немецких слов, которые он бормотал. Быстро и энергично он вошел в комнату. Мы поняли, что прятаться бесполезно. Но рыжий не обратил на нас никакого внимания. Словно мы табуретки. Он подошел к поставцу и деловито, будто он бывал у нас десятки раз, пошарил там рукой. По-хозяйски заглянул за печку, поднял край скатерти и посмотрел под стол. Затем остановился среди комнаты в раздумье. Рыжее веснушчатое лицо его было озабочено. Но мы с сестрой увидели, что никакой злобы в его лице нет, а просто он морщит лоб и о чем-то размышляет. И тогда я решилась заговорить с ним. Мы стали объясняться с ним на том смешанном польско-немецком языке, которым переговаривались между собой наши раненые в госпитале, копируя немцев. Он повернул удивленно голову и смотрел на нас обеих, как бы что-то соображая. «Пан, пан, — сказала я, — бей унс нихтс…» — я забыла, как по-немецки куры. Сестра Лида подхватила разговор и смешно объяснила ему: «Нихтс ко-ко-ко, нихтс…» Рыжий немец вдруг ухмыльнулся во всю рожу и поманил нас пальцем. Вышли во двор. Хитро смеясь и хлопая нас попеременно по плечам, он водил нас по двору и показывал на куриный помет, разбросанный по зеленому ковру двора.
Грозя нам пальцем, он все приговаривал:
— О русь медхен, русь думкопф! Ко-ко-ко нихтс? Вас ист дас? — И, постучав согнутым пальцем по нашим лбам, он одним плечом подбросил выше ремень автомата и, насвистывая, направился к воротам. Это было очень кстати, так как в это время по улице проходила ватага солдат. Они намеревались тоже зайти к нам во двор. Увидев рыжего, они быстро-быстро затараторили о чем-то
Мать уже быстро подметала двор, убирая куриный помет. Мы с сестрой запрятали кур в погреб и закрыли их там. Продукты перетащили в сарай, засыпали их сеном и мусором.
2 октября. Прошло около двух недель, как мы в оккупации. Люди начинают привыкать. Немецкая армия ушла дальше на восток. Последние два-три дня на Брянск беспрерывно движутся эшелоны с войсками. Идут не останавливаясь. Больше всего по ночам.
10 октября. Фронт ушел далеко, и стоящие постоем эсэсовцы горланят песни, играют на губных гармошках. Говорят о том, что их войска заняли Орел и Харьков и подходят будто бы к Москве. Через две недели, говорят, кончится война… Как это быстро все случилось!
У нас на квартире поместили железнодорожного техника, из тех, что ходят в черной форме. Эти — надолго. Странный он, тихий, какой-то печальный. Тоже играет на губной гармошке — все какие-то мягкие, дрожащие мелодии. Сегодня показал мне свою фотографию. В шляпе с павлиньим пером, в шнурованных сапогах до колен и с большим рогом за поясом. Горные железные дороги у них где-то не то в Альпах, не то на Рейне. Когда заиграл, я поняла, откуда этот дрожащий звук: это горное эхо!
…Я пошла вчера задами к Надьке за капустой, — читал Зуев. — Вошла с огорода во двор. Дом закрыт… А в сарае на сеновале приглушенный грубый смех и Надькины вскрики. Вдруг быстро заиграла губная гармошка — наверное, чтоб заглушить ее. Я заглянула в сарай и сразу бросилась бежать. На сене я увидела только белые-белые Надькины руки, закинутые назад — их держал какой-то солдат, — и сгрудившихся эсэсовцев. Один играл марш.
Надька не показывалась несколько дней. А когда я ее увидела, то не узнала. Это почти старуха. Она подняла глубоко запавшие черные глаза и пошевелила синими, искусанными губами. И только через несколько секунд сказала:
— Ты помнишь того, чей труп мы нашли на опушке? Его звали Владимир Ухлин. Он умер на поле боя. А как я? Как нам умирать?
Мы заплакали.
А впрочем, не все ли равно? Ведь нас обеих, по существу, уже нет на свете. Тех, какими мы были…
21 октября. Нашего немца тоже зовут Петером. Он техник райхбана — начальник блокпоста.
25 октября. Я сделала что-то непоправимое, страшное… Но иначе поступить было нельзя — так мне кажется. Ужас, ужас… Но что я могла сделать, если все кругом обрушилось на меня? Если вы живы, мои мушкетеры, — не надо меня презирать. Ведь с той ночи на шоссе, за Смоленском, стало казаться, что все в этой ужасной войне спасают только себя… Что стало с тем заслоном, перед которым оказался взорванным мост через Днепр? Куда спешил тот патлатый с двумя пистолетами в руках? Почему уходили наши? Никому не было дела до меня: ни врачам, ни начальникам, ни даже товарищам, которых оставалось так мало. И вот я спасла свою честь, продав свою душу… Для кого? Клянусь вам, не для себя! Дорогие мои, милые мушкетеры, не презирайте меня! Кого же все-таки по-настоящему любила я, как не вас, мои друзья? Но вас не было рядом… Где же, как и у кого было искать мне защиты? И к кому могла я броситься за помощью? Что еще было возможно в моем положении? Я понимаю, что я жалкая трусиха. Между смертью и позором я выбрала этот третий выход. Бедная Надька! Она все говорит о смерти… Изредка до нас доходят слухи, что где-то в лесах партизаны. Подтверждением этому может служить газета, появившаяся откуда-то с той стороны. В ней черным по белому написано, что в партизанах также действуют девушки и женщины. Их называют мстителями. Неизвестные мои подруги, где вы? Кто эта Маша Л., что пустила поезд под откос? А Надя Т. — кто она? Маши, Нади, Татьяны, Лены, Веры, Любы — кто вы? Мы с Надькой сделали все, чтоб вас найти, но не сумели. А вы, конечно, и не разыскивали нас. Отомстите и за меня, бедную Зойку. Чем мне помочь вам? Я виновата и перед вами… но виновна только тем, что у меня не хватило силы надеть самой петлю на шею. Другого выхода не было…»
Огонь в плошке медленно угасал.
— Ерунда, — произнес вслух Зуев. — Ну конечно, ерунда, — подумал и захлопнул тетрадку. Еле тлевший огонек в плошке погас.
Прошло полчаса. Лежа в темноте, Зуев никак не мог успокоиться. Неужели все это писалось только для того, чтобы обелить себя? Перед кем? Перед контрразведкой, что ли? Да ведь таких, как она, тысячи… Невоеннообязанная, свершившая преступление, никем и ничем не наказуемое, кроме общественного упрека и презрения… Зачем же, как нашкодившая кошка, загребать лапкой?..
Зуев зажег спичку. Но в плошке не оставалось жира, и, начадив, огонек снова угас. Он так и не дочитал первую тетрадь и всю вторую.
«Все равно не усну», — подумал Зуев и тихо вышел во двор.
«Что она там написала про Надьку? Что с ней и какая это Надька?» Зуев вспомнил кудлатую быструю девчонку, ее смышленые глаза, вечно любопытствующую мордочку. Когда он кончил десятый, она была в шестом или в седьмом. Да не все ли равно. Но что с ней?
Он подошел к машине. Аккумулятор от «пантеры» потянет одну лампочку хоть на целые сутки.
«Буду читать дальше», — решил Зуев. Залез в машину к пристроил переносную лампочку над головой. Дальше шло о Зойкином Петере — «спасителе ее от Надькиной доли». Из Зойкиных записей в дневнике следовало, что это был техник-железнодорожник и, видимо, неплохой специалист, так как его ценило эсэсовское начальство: он честно выполнял свои обязанности специалиста. Но своей женитьбой на русской он очень подпортил карьеру.
С конца 1941 года записи в дневнике прерывались иногда на месяц, иногда на два. Они стали суше, скучнее, но зато более ясно, четко передавались факты. Зойкин Петер, получалось у нее, был совсем неплохой человек. Он не хотел оставлять девушку просто своей любовницей. Он сам предложил ей утром пойти в бургомистрат и оформить брак. Он не сочувствовал Гитлеру, но, говоря об этом со своей русской «женой», десятки раз просил молчать, так как за это его пошлют на фронт. «Видать, слежка и контроль крепкие были у них в армии, — подумал Зуев. — Строго поставлено дело. Но что же все-таки случилось с Надькой?» И, перелистав обратно дневник, Зуев нашел то место, которое объяснило ему все.
Перечитывая вновь бегло просмотренные страницы, он вдруг с изумлением прочел и такое:
«…Сегодня Петер увидел старую советскую газету с портретами героев войны, долго смотрел на меня, вздохнул, показывая на меня и на газету, а потом на себя и на Гитлера, и засмеялся. «Расскажи, Зойкен…» Он долго и внимательно слушал, что я рассказывала ему, показывала наши школьные учебники и свои тетрадки. Он уже многое понимает по-русски…»
Зойка работала на фабрике и получала зарплату не марками, а натурой, то есть выбракованными спичками, которых в их местности было много. Их трудно было реализовать. Приходилось совершать далекие поездки с этими самыми спичками, чтобы выменять их на хлеб и харчи. Петер доставал ей билет и пропуск. Так и жили эти два чужих человека, которых буря занесла в одно гнездо. Но весной новый хозяин фабрики Золер привез какой-то эрзацклей. Он разъедал кожу. У Зойки появились на руках раны. Петер предложил ей оставить работу на фабрике. Тем более что к этому времени она уже была беременна…
На этом и окончилась лохматая тетрадка.
Открыв вторую, в добротном немецком эрзацзмеином переплете, Зуев увидел дату: «23 сентября 1943 года, г. Познань». Русский текст перемежался чужими названиями, написанными по-немецки.
Зуев захлопнул тетрадь и погасил свет. Натянул на голову кожанку и тут же, в машине, уснул.
Утром Петро Карпыч, как уважительно стала звать Зуева Евсеевна, умывшись по пояс у колодца, направился в хату.
— Поснедайте с нами. Ваш товарищ, небось, сытенький придет. Не брезгуйте, — приглашала с порога радушная Евсеевна. — Вот и вся наша еда, — продолжала хозяйка, войдя в горенку и указывая на стол, где уже были расставлены тарелки и цветастые миски. — Хлебца-то нет. Да вот она, кормилица, выручает: картоха варена, картоха жарена, картоха толчена, картоха ядрена. Есть у нас и картоха-труха, есть и картоха-затируха. А полакомиться — вот картоха шкрыльками…
Зуев с умилением вспомнил любимую еду матери — нарезанный кружочками, поджаренный на сале все тот же картофель.
— Только извини, товарищ начальник, что без мясца, — улыбнулась Евсеевна и тут же кончиком головного платка вытерла начисто уголки тонких губ.
— А вот есть другое, мать, — сказал Зуев, желая подбодрить хозяйку.
— Редька-триха, редька-ломтиха, редька с квасом, редька с маслом, редька просто так, как мак, — сказала она нараспев и как-то набок склонила голову, поблескивая умными, острыми глазами.
Зуев засмеялся и стал есть.
— Ну, мать, харч у тебя прямо-таки царский, — сказал он, насытившись и вставая из-за стола. — Только, небось, приелось каждый день на одной диете?..
Евсеевна лукаво улыбнулась:
— Ничего, приобвыкли. Наши бабы говорят так, не взыщите на грубом слове: «Картоха-мячка, не нападет с…»
После завтрака Зуев сообщил ей то, что знал о люпине. Евсеевна слушала внимательно, все оживляясь. Потом сказала:
— Передайте Федоту Даниловичу: все поняла. Сделаю, в аккурате…