Дом родной
Шрифт:
— Он мне и рта открыть не дал, — раздраженно отодвинув лампу, сказал сын. — Он и всегда был как бешеный, а тут совсем сорвался. Ничего я не успел сказать ему.
— Тяжело ему, сынок. Это понимать надо.
— Главное, в эту минуту я и сам разозлился. Показалось, что уж очень несправедливо обвиняет меня Котька.
Сын и мать замолчали.
— А я бы с такими, которые в плен сдавались, и вовсе разговаривать не стал, — сказал вдруг Сашка, ткнув острием карандаша в свой же собственный рисунок.
Зуев даже вздрогнул от неожиданности:
— Ты
Мать смотрела на обоих, горько улыбаясь.
А Сашка, надув губы, в сердцах разорвал свой рисунок и, дерзко глядя брату в глаза, брякнул:
— Только при царском режиме детей так воспитывали, вот что я тебе скажу. Сами ни черта не могут разобраться, а нас все учат и учат, и учат.
Мать подняла голову: никак стучит кто-то? Сашка всунул ноги в валенки, выскочил на улицу, а через несколько секунд в черном квадрате двери, наполняя комнату хлопьями мокрого снега, появилась Зойка. Платок сполз на шею, и растрепанные мокрые волосы прилипли к ее лицу. Она, видимо, бежала и, присев с разбега на лавку, ни на кого не глядя, прошептала:
— Шамрай… Шамраище наш… на мине…
И, медленно сползая с лавки на пол, она зарыдала.
Мать встревоженно взглянула на Сашку и сказала:
— Надо… воды принести холодной из колодца.
Сашка отрицательно мотнул головой.
— Идем, идем, — мать энергично схватила Сашку за руку, на ходу нахлобучив ему шапку, потянула к двери.
Петр и Зойка остались одни.
На следующий день появление военкома во дворе больницы не осталось незамеченным. Из окон выглядывали люди — выздоравливающие и медперсонал. Возбужденно обсуждая что-то, они смотрели на Зуева. Ему пришлось сделать огромное усилие, чтобы шагнуть через порог приемного покоя. Пожилая санитарка в стоптанных шлепанцах довольно нелюбезно остановила майора:
— Вам кого, товарищ военный?
— Мне нужно главного врача.
Подозрительно оглядев Зуева с головы до ног, словно он был одет в форму чужака, санитарка ушла, и буквально через пять минут в дверях показалась молодая, похожая на девочку красивая женщина. «В медицинский халат, словно в куклы играть, нарядилась», — машинально подумал Зуев. Но девочка оказалась удивительно колючей. Она неприветливо кивнула головкой и остановилась с ледяным выражением лица, ожидая, что ей скажут.
— Мне главного врача… — начал Зуев.
— Слушаю.
— Я зашел справиться о здоровье больного Шамрая.
— Справиться? Даю справку: состояние больного тяжелое, — отрезала она. — Простите. Меня ждут в палате. — И повернулась, собираясь уйти.
Зуев решительно шагнул вперед и удержал ее, остановившись в проеме двери:
— Он будет жить?
Брови врача удивленно поднялись, но, видимо, неподдельная тревога в глазах военкома заставила ее смягчиться. Но лишь на миг. Брови опустились, и вокруг глаз собрались мелкие морщинки.
— Едва ли, — сказала девушка. Но затем ее лицо приобрело какое-то профессиональное выражение. — Видите ли, дело не в ранении.
— Я пойду к нему, — твердо сказал Зуев.
— Нет, к больному пока нельзя. Возле него…
— Но ранение, сами сказали, не тяжелое, — почему-то в этом находя оправдание своему решительному требованию, громко сказал Зуев.
И молодой главврач вдруг смягчилась и, взяв военного смело за локоть и отводя его в коридор, в котором пахнуло на Зуева лекарствами, стала говорить:
— Сложность вот в чем, товарищ: у пациента потеряна воля. Он не хочет жить. Он отказывается принимать лекарства, ничего не ел.
— Я пойду к нему.
— Опасаюсь — больной не захочет вас видеть. — И, вдруг сузив злые глазенки хорошенькой девушки, она хлестнула его: — Ведь это вы, говорят, довели его до самоубийства.
Но Зуев ждал этого и, выпрямившись, сказал четко:
— Товарищ…
— …старший лейтенант медицинской службы, — сухо подсказала она.
— Я говорю с вами как военком района. Мне необходимо видеть Шамрая.
— В данном случае я не обязана с этим считаться, — надменно отрезала врач. — Речь идет о здоровье больного, товарищ майор.
— Может быть, медицина в вашем лице захочет посчитаться с тем, что я не только военком, но и старый друг Шамрая?
— Друг? — тихо повторила девушка. Она задумалась, несколько секунд колебалась и вдруг сказала: — Хорошо, пойдемте, товарищ.
В больничной палате, где впритык жались белые железные койки, была занята только та одна, на которой лежал Шамрай. И лишь в дальнем углу просторной комнаты, жалкая и маленькая, похудевшая за эти сутки до неузнаваемости, сидела Зойка. Шамрай лежал неподвижно, с лицом белым, как мел. Глаза его были закрыты, но ресницы вздрагивали. Когда в сопровождении врача Зуев вошел, Зойка, испуганно вскочив, замахала на него руками, больной открыл и сразу закрыл глаза.
— Как? — шепотом спросил Зуев, показав на Шамрая. — Заснул?
Зоя отрицательно покачала головой, и в голосе ее послышались слезы:
— Он не хочет говорить со мной, не хочет никого видеть.
Зуев снова перевел взгляд с гипсового лица на измученное и постаревшее лицо Зои.
— Костя, Шамрай! — громко, почти резко сказал Зуев.
Тот открыл глаза:
— Зачем пришел?
— Сказать все, что я должен сказать.
— А что ты должен сказать?
— Все то, что я о тебе думаю…
— Пока не подох? — с иронической улыбкой, спокойно взглянув ему в глаза, сказал громко Шамрай.
И Зуев жестко ответил:
— А хотя бы и так.
Он уже не обращал внимания на тень от рук Зои, которая, словно желая-защитить человека от удара, подняла их над головой. Шамрай молчал. Но молодой врачихе показалось, что он слушал внимательно и ждуще.
И Зуев вдруг понял, что здесь не может быть больничных нежностей. Здесь должна быть только правда. Но она еще не стала его собственным убеждением. Поэтому он сказал слова Коржа: