Дом родной
Шрифт:
— Била тебя когда-нибудь мать? Молчишь? А я знаю — била. И не всегда, может быть, за дело лупила — мало ли с чего наболело материнское сердце: от нужды или злости, от человеческой несправедливости. Что же, отрекаться нам из-за этого от матерей? А что ты сделал, солдат? Ты от обиды руку поднял на родину-мать, на дружбу, на будущее. Как же ты смеешь в будущее, в дружбу не верить?
Шамрай закрыл глаза, но Зуев не увидел больше в его лице выражения бесконечной усталости и отчужденности.
— Трус ты и слабый человек!
Врач
— Я больше не разрешаю вам говорить. Вы утомляете больного.
— А я и десятой доли не сказал того, что надо. Ну что ж ты молчишь, Шамрай? Видно, нечего тебе сказать?! — И, выдергивая рукав из руки главного врача, с досадой сказал: — Эх, не дают мне потолковать с тобой по-настоящему. Ну да ладно, зато, когда выздоровеешь, — не взыщи. Не я буду, если не добьюсь тебе строгого выговора с занесением в личное дело.
В глазах Шамрая вдруг появился слабый блеск, губы его зашевелились:
— Не верю, не верю… что ты говоришь…
Зуев резко повернулся к врачу и шагнул.
— Выдержит ваш больной еще одно потрясение? — шепотом спросил он.
Женщина-врач колебалась, глядя то на Шамрая, то на военкома. Она увидела в открытых глазах Шамрая гнев, а значит и жизнь и кивнула головой.
Зуев шагнул к кровати, взял Шамрая за руку и спросил жестко:
— Ты получил вызов явиться в райком?
Шамрай облизнул запекшиеся губы:
— Я человек беспартийный, чего мне ходить по райкомам. А допросов мне и без них хватает.
— Ну что ж, дело твое, хозяйское, — Зуев полез в карман и достал какую-то бумагу. — Обсуждать твое дело больше не будем, а официальный документ я показать обязан. — Он поднес бумагу к лицу Шамрая. — Читай.
Врач шепнула:
— Может быть, я…
Военком отстранил девушку:
— Пусть сам читает.
Бешено скрипнув зубами, Шамрай вдруг действительно начал читать:
— «Выписка решения бюро райкома… По личной просьбе полковника Коржа дело кандидата партии Шамрая…»
Шамрай попытался вскочить, но, обессиленный, упал на кровать. На его потрясенном лице удивление и страх сменяли друг друга и неожиданно отражались на хорошеньком лице врачихи.
— А мне что он передал?
Зуев, сдерживаясь, чтобы не выдать торжества, холодно процедил сквозь зубы:
— Он просил передать: там, где дело касается должности в армии, придется подождать, а вот в жизни мы его устроим.
— Да вы что выдумали, нарочно, что ли, я на мине? — улыбнулся Шамрай. — Черта с два. Просто конструкция каверзная или, может, устал да выпил малость.
Зуев отвернулся к врачу. Но девушка сама не скрывала своей радости.
Шамрай несколько раз глубоко вздохнул и вдруг, криво улыбаясь, спросил:
— А как это он насчет должности сказал?
— Насчет должности, говорит, передай Шамраю, что управлять должны не обиженные, а добрые и сухие, деловые люди.
— Такие,
— Погоди, погоди, — улыбнулся тот. — Я тебе уж выговорок устрою. Ты еще с Федотом будешь дело иметь. А этот партизан, брат, тебе не спустит. Ты у него еще постоишь по команде «смирно».
Сияющие глаза двух боевых друзей, а между ними совсем молодая мордашка врача совершенно закрыли серое лицо Зойки Самусенок, бесприютно стоявшей в стороне.
Поняв, что после размолвки мужчины нашли общий язык. Зойка тихо подошла к стеклянным дверям и выскользнула из палаты. Ей не хотелось уходить дальше, но все же шаг за шагом она отдалялась от полузакрытой двери и почти на выходе столкнулась с быстро вбежавшей молодой колхозницей.
— Ой, тетенька, игде тут конопатый такой, что подорвался на мине?
Зойка кивком головы показала на стеклянную дверь.
— Живой хоть он, мой желанный?
Голова Зойки упала на грудь. Но коротконогая бойкая бабенка поняла это так, как ей было надо.
Манька Куцая шагнула к двери, привстала на цыпочки и через стекло двери заглянула внутрь палаты, рукой делая знаки Зойке, чтобы та подошла. Но Зойка безучастно продолжала стоять у входа.
— Да что ты с этой немецкой овчаркой разговариваешь? — зашипела старуха нянечка, проходившая мимо. — Ты меня спроси. Я тебе все расскажу. А то тут всякие шлендры фрицевские… Грязь только разводят!
— Ой! — вскрикнула Манька и оглянулась на Зойку с испугом. Даже прикрыла рот рукой. Только глаза ее, большие, немигающие, смотрели на Зойку с каким-то бабьим участием.
Не дождавшись от Маньки ни ответа, ни взгляда, нянечка еще больше сморщила свое печеное лицо, тихонько плюнула и, подобрав губы, скрылась, шаркая шлепанцами, в конце коридора.
Манька первая подошла к все так же безучастно стоявшей Зойке Самусенок.
— Ты, сестренка… — начала она и замолчала. — Ты не убивайся. Дочка? Хлопчик? Ох если бы мне хлопчика! Ты не обижайся на них, не убивайся. Тебе нельзя. Дите ж есть у тебя. — И, прильнув к ее плечу, она шепнула Зойке: — Я этого конопатого к себе заберу. Я уже и на быках приехала… На санях быстро доставлю. Перину взяла, кожухи, подушки… Ей-бо… Я его молоком, нутряным топленым салом отхожу.
Зойка слушала не моргая, как в тумане. А Манька, радуясь, что может высказать кому-то все, что так волновало ее за последние недели, спеша доверить свое большое человеческое чувство хоть кому-нибудь, все шептала:
— Ох как тебя замордовали, и-и-и… Сестричка, слухай, ты ко мне в село приезжай. Не бойся — картохи и молока нам хватит…
В ней проснулся извечный женский дух, всегда стоящий выше и над войнами, и над человеческой злобой, и над подозрениями, и всем тем мутным и грязным, чем терзает мужчин честолюбие.