Дом с закрытыми ставнями

Паутин Павел Никифорович

Стойте, черти! — орал Савелий. — Бревна не растащим — без куска хлеба останемся! На пожар и десяти человек хватит! Стой! Останутся ваши дома невредимые. Ветра — то нет! — Дядя Савелий бросился к груде котомок, схватил там берданку, зачем — то принесенную им, и выстрелил в воздух. Выстрел ахнул раскатисто и гулко.

Часть мужиков опомнилась, вернулась.

А Филька все стоял на одном месте, хотя Фрося уже убежала.

А ты, Филька, беги! — распорядился дядя Савелий.

А! Мне спасать нечего, — махнул тот рукой. — Долго ли такую развалюху снова построить! — И вдруг встрепенулся, закричал вслед бегущим: — Гармонь не забудьте вытащить! Гармонь!

Вот такой забубенной головушкой был

Филька.

Я тоже побежал в поселок…

Мужики ведрами носили воду, растаскивали забор, обливали соседние дома. Филькина избенка пылала костром. Скоро от нее остались одни дымящиеся головешки…

Я ушел домой. У калитки на лавочке сидел дед и бубнил себе под нос:

Вот посмейтесь — ка теперь, посмейтесь…

К вечеру вода сокрушила плотину. Высокий вал прокатился до затора, ударил по нему и разворотил его. По левому отлогому берегу хлынувшая вода вымыла с корнями травы, а на правом уничтожила все огороды. Бабы ревели, зло ругались мужики…

Ванюшка

Я открыл глаза и сквозь щели в крыше сеновала увидел голубизну неба.

Подъем, мужики! — кричал дядя Савелий, стуча палкой по воротам изб. — Отдохнули, и будет. Сегодня нужно реку перекрыть. Мы с лесхозовскими ребятами уже трактора и машины пригнали, копер приволокли, быки загонять. Все готово!

Я выбежал на улицу. Из изб выходили мужики, щурились на солнце, зевали, потягивались. За дядей Савелием шло человек двадцать.

Дня за четыре мост сделаем. С участков народ собрали, работа кипеть должна, — говорил он. — Главное, что технику достали, бетон завезли.

Мужики ушли к плотине. Мальчишки носились по улице. Теперь будет на что поглазеть. Такое в поселке не часто бывает.

Глядите! Бактист вышел! — закричали во все горло мальчишки, и в меня полетели камни. Не люби–80 ли меня мальчишки, и я всегда уходил играть на окраину, где меня не знали.

Я набил камнями карманы.

Косой где? — спросил, подбегая, Сашка Тарасов.

Не знаю.

А ты сколько псалмов выучил? — Сашка нарочно задел меня плечом, чтобы подраться.

Чего ты привязался? То заступаешься, то дерешься!

Сашка было замахнулся на меня, но тут появился Ванюшка.

Не приставай к нему, он же меньше тебя! Айда лучше в лес, там пеньки рвут.

Ребята прозвали Ванюшку «Косым».

Случилось это четыре года назад… Морозы тогда стояли крепкие. Однажды дед с отцом уехали в поле за сеном. Проводив их, мать собралась в магазин.

Закрой дверь, а то ненароком зайдет кто из чужих, — распорядилась мать.

Вскочив за ней босиком и в одной рубахе, Ванюшка закрыл сенки на крючок и бросился в дом, но дверь у нас закрывалась так туго, что он не смог отворить ее. Он стал кричать мне. Я толкал дверь плечом, пинал ее ногами, но тоже не смог открыть. Сбегать к соседям Ванюшка побоялся: а вдруг заберутся воры и убьют нас? Он отыскал попону, лег на ящик, укрылся ею и заснул…

Мне было страшно одному, и я заплакал. А потом задремал и очнулся от говора и топота. Мать и соседи втащили окоченевшего Ванюшку, положили его на кровать и принялись растирать его водкой и снегом. Мать молилась в углу, прося бога, чтоб он оставил Ванюшку в живых.

Ванюшка выздоровел, но почему — то глаза его стали косить. По — разному жили мы. Я учился тогда в четвертом классе, а Ванюшка — в шестом. Мне приходилось чуть ли не каждый день читать Библию, а Ванюшка был от этого избавлен. Он целые дни носился с приятелями, разорял птичьи гнезда, дразнил деревенских собак, играл в бабки и чику. Вечером заявлялся грязный, оборванный.

Мать сердито кричала:

Опять ты, изверг, штаны ухлопал! И до каких пор ты будешь издеваться надо мной?

Я — то над вами не издеваюсь. А вот вы надо мной

и Павлушкой издеваетесь!

Что, что? Как ты смеешь так говорить с матерью? Вот я отцу скажу, он тебе покажет!

А я в поселковый Совет пойду, да дяде Савелию расскажу, как вы меня и Павлушку молиться заставляете. И еще в школе скажу. Вот тогда увидите, — грозил Ванюшка.

Ах ты, бессовестный! — кричала мать, но я чувствовал, что она побаивается — а вдруг Ванюшка в самом деле пожалуется дяде Савелию и в школу. После того, как приходили к нам домой депутаты поселкового Совета и учителя и долго о чем — то беседовали с родителями, те на какое — то время становились мягче, меньше заставляли нас молиться и читать вслух Библию.

«Все — таки, — думал я, — дядя Савелий — сильный, если даже мой отец побаивается его».

А Ванюшка, как ни в чем не бывало, после сердитых слов матери снова приходил таким же оборванным и грязным. Я завидовал ему, но у меня не хватало решимости так же твердо, как Ванюшка, держаться с родителями. Они это чувствовали и вымещали всю злобу на мне одном…

Рыбалка

Меня разбудило какое — то бряканье в кухне. Потом что — то загремело там, упало. Я оделся и съехал по перилам вниз.

В кухню и в сени двери распахнуты. Со двора несет свежестью. Я сунулся в кухню и ахнул. Там, стоя на задних лапах, а передними опершись на полку шкафа, огромная лохматая дворняга жадно вылизывала из глубокой чашки сметану.

Я закричал, затопал босыми ногами.

Дворняга, оторопело вытаращив желто — зеленые глаза, пулей вылетела во двор. Я за ней, а ее уже в след простыл. Калитка в лес была открыта, и в нее, гогоча, выбегали напуганные гуси. Сторож Калистрат сладко спал на крыльце, положив рядом с собой колотушку и жердину.

«Хорош сторож!» — рассердился я.

Калистрат уверовал в бога года два назад. К баптистам привел его сон. Калистрат рассказывал его почти каждому встречному.

Опасливой болезнью я болел, — начинал Калистрат свой рассказ, — тиф называется. Цельный месяц без памятства валялся. Ничего не помню боле, акромя сна, а сон таковой будет… Стою я будто один в церкви на коленях, кругом свечи громадные пылают, и образа святых отовсюду на меня смотрят, да эдак пристально, что страх пробирает. Смотрят они на меня, а сами плачут. Слезы на пол падают, в маленькие свечки превращаются и становятся в ряд дорожкой. Все длиннее и длиннее дорожка, и тут вдруг оборвалась. Глядь, а там гробы стоят. Испугался я, на святых смотрю, а они глазами моргают, мол, иди к гробам — то, не стой. Пуще прежнего перепугался я. Думаю, мыслимое ли дело человека живого в гроб ложить? Встал, иду, а сам у бога прощения прошу. Подхожу к алтарю, да так и обмер. Откель ни возьмися, с левой крылосы две голых ноги спустились и идут ко мне. От страха я попятился. Оглянулся назад, а там пропасть бездонная образовалась, и бежать — то некуда. А ноги все приближаются, и я различил на ступнях дырки, будто кто большими гвоздями их пробил. Пригляделся получше. Батюшки! Да ведь это Христос! Над ногами ясно одежда сверкающая обозначилась. Тут и лицо проявилось, да такое вдумчивое и сурьезное. Прошел у меня страх — то. Оклемался малость. Подходит ко мне Христос. Как сейчас чувствую: пахло от него благовонным маслом миро. Положил мне Христос на голову ладонь и сказал дважды: «Пусть другие займут эти гробы». До сих пор его ладонь на своей голове ощущаю. Сказал Христос, и вдруг страшной силы гром раздался. Глядь, а Христа — то уже нет. Очнулся я, гляжу, в больничной палате, на коленях стою возле своей кровати. Вот энтак, братцы мои родненькие, бывает, — заканчивал свой рассказ Калистрат. — После такого сна пошел я на поправку. Так и выздоровел. И в господа уверовал.