Дом с золотыми ставнями

Эстрада Корреа Елена

Каники терпел, как велела ему осторожная и благоразумная китайская половина его души. Но даже китайскому терпению есть предел, и сквозь этот заслон прорвался однажды буйный мандинга. Никто не обратил внимания, как капитан дал мимоходом пинка в зад негру, склонившегося над бухтой каната; и никто глазом моргнуть не успел, как капитан уже лежал плашмя на палубе, выплевывая зубы и обливая кровью надраенные доски.

Страшно сказать, как били Каники после этого. Если бы не необходимость представить невольника живым перед хозяевами – ах, Каники, чертов негр, помереть бы тебе на виселице, и невелико утешение, что в море ею служила бы нок-рея…

Но наш смутьян, как всякий хороший раб – ремесленник, стоил весьма недешево, и это обстоятельство сохранило ему жизнь. У спесивого капитана не оказалось лишних пятисот песо – а именно столько он должен был бы заплатить сеньорам Сагел де ла Луна за порчу их движимого имущества. Поэтому капитану пришлось отказаться от удовольствия повесить обидчика своими руками и предоставить это королевскому суду.

А до тех пор судьба хранила Филомено, и заживало на нем как на собаке, хотя держали бывшего плотника закованным в кандалы в сырой каморке.

Судно шло тогда по направлению к Кубе; смутьяна решили спустить на берег в первом же порту. Этим портом оказался Баракоа на восточном побережье острова. "Сарагоса" встала на якорь в Байя-де-мьель – Медовой бухте. К борту подошла лодка с двумя солдатами.

Один из солдат передал письмо капитану. В письме было уведомлено о том, что наследница имущества дома Сагел донья Марисели Сагел де ла Луна требует вернуть принадлежащего ей раба… Капитан бросил письмо и сказал:

– Пусть она забирает его у судьи… точнее, то, что от него останется.

Негра с оковами на руках и ногах спустили в лодку, солдаты уже подняли весла, как вдруг Каники неуловимым движением разорвал цепь на руках, наступил на борт лодки, опрокинув ее, и нырнул. Оба испанца камнями пошли ко дну. Бросились их вылавливать, а когда хватились, он уже плыл, направляясь против солнца. Подняли было стрельбу, но солнце слепило глаза испанцам. Спустили шлюпку, но негра не нашли: то ли утонул, то ли исчез в густой прибрежной растительности. Решили считать чертова негра утопленником и поиски прекратить.

Через несколько недель после этого Серый и обнаружил старого знакомого на каменистом мыске… последние мили он шел, как механическая игрушка с пружинным заводом, и упал, будто пружина развернулась в нем до конца. Обморок был вызван усталостью, истощением и следствием давних побоев.

Факундо сбил с него кольца кандалов, а я клала повязки с листьями сабилы и кундиамора на язвы, образовавшиеся под ними. Первые дни он, изнуренный, не в силах даже говорить, пролежал в нашей хижине. Но молодость брала свое, – не столько физическая сила, сколько упорство.

Через неделю он уже улыбался, посверкивая серебристыми искрами в узких глазах, через две – сумел подняться, вышел к костру и тешил публику байками о своих похождениях на суше и на море; через три был здоров, хотя и слаб еще. Чистый воздух гор, пропитанный ароматом смолы и цветов, снял с него усталость. Он отмылся в прозрачной воде ручьев и отъелся в благословенных лесах. Он нашел старых друзей, нашел надежное прибежище, сильно разросшееся с того времени, как он был в нем последний раз, и затосковал.

Никто не хозяин был над ним, некуда торопиться. Журчит вода в ручье, шумят сосны, чередуются солнце и ливни. Целые дни – броди по каменистым склонам, собирая манго и гуайявы, или у бегучей говорливой воды выкапывай клубни маланги, или лови восьмифунтовых лягушек-быков, – нежного мяса, пахнущего курятиной, хватало на пятерых, и приправой

к нему, испеченному в углях, служили фрукты и дикий перец. Или лежа под деревом, глядя в голубое небо сквозь просвечивающую крону, веди часами неторопливую беседу с приятелем, таким же, как ты, бродягой… Среди поросших лесом скал спряталась горстка беглецов и могла сидеть там годы и годы, потому что иные паленке не обнаруживали десятилетиями.

Но тоска брала его все сильнее, – та же самая тоска, что поедом ела меня и Грома. Его тоже манили солнечные зайчики на каменном полу, и не однажды, усевшись в укромном месте, он спрашивал себя:

– Так что же делать-то, а, Каники?

Была, правда, возможность вернуться домой и избежать петли, и наш висельник об этом знал. Если раб совершал преступление, хозяева по закону могли выкупить его, заплатив сумму, назначенную судом. Это часто практиковалось и было делом совершенно обычным. А законной хозяйкой Каники стала нинья Марисели, и она наверняка раскошелилась бы на кругленькую сумму за выбитые зубы капитана и двух утопленных солдат. В этом Филомено был уверен.

Но после выкупленный у правосудия негр всю оставшуюся жизнь должен был ходить тише воды, ниже травы, и при малейшем проступке он ставил под удар себя и, главное, хозяйку, которая обязана была давать за него поручительство. Жизнь предстояла долгая, Каники было едва за тридцать, и за свое благонравное поведение он не мог поручиться даже перед самим собой. Выбил зубы капитану, может выбить и еще кому-нибудь, смутьян есть смутьян. А потом? Опять вступайся за него нинья Марисели? А потом сеньориту спросят, с какой стати она укрывает смутьяна и убийцу. Да еще начнут шептаться в городе, приплетут и колдовство, и черные силы, и бабушку, которой пугали детей в Тринидаде. Старуху, умершую во время эпидемии холеры, отнесли на кладбище и положили в общую могилу. А на утро она как ни в чем не бывало вернулась домой, и с тех пор все до последнего человека в городе пребывали в полной уверенности, что Ма Ирене запанибрата с самим дьяволом. Да мало ли что еще наврут, дай только повод поговорить!

Как не нашептывал об осторожности благоразумный китаец, а своенравный мандинга взял-таки верх.

– Ах, Каники, чертов негр, помереть тебе на виселице! И теперь уж наверняка. Но сколько бы мне ни осталось, буду сам себе господин, и что бы ни натворил – нинью Марисели это не коснется.

И вот Каники объявился в окрестностях Тринидада. Только теперь это не был недотепа, укладывающийся спать на солнышке.

В сахарном имении около Касильды был жестоко избит надсмотрщик, проявлявший всегда намного больше кнутобойного усердия, чем требовалось по должности. Он очнулся через двое суток; а когда очнулся, сразу же назвал имя Каники, которого хорошо знал: плантация доньи Марисели лежала по соседству в этом же округе.

Затем у помещика Сабаса Кальво, из экономии голодом морившего своих негров, было угнано несколько коров, и опять-таки кто-то из челяди узнал смутьяна. Когда у дона Себастьяна Борхе сбежало из крепко запертого барака шестеро негров лукуми, недавно купленных с невольничьего корабля, опять подозрение пало на него. Когда выстрелом в голову был убит зверь-майораль на конном заводе в Потрерильо, власти забеспокоились не на шутку. А когда в собственном доме была привязана к кровати и избита плетьми старуха донья Лоба Седеньо Пити, чье старинное имя вполне соответствовало ее характеру, поднялся невообразимый переполох.