Дом среди сосен
Шрифт:
— Эй, Никита, у тебя, случаем, утюга нет?
— Чаво тебе? — откликнулся Никита.
Чашечкин безнадежно махнул рукой, встал, побрел от блиндажа, разглядывая землю.
— Да, — задумчиво проговорил Войновский. — Вряд ли на фронте достанешь утюг...
ГЛАВА III
Ефрейтор Шестаков копал яму за околицей, на краю пустыря, где обычно проводились строевые занятия и общебатальонные построения. Земля оказалась пустырная, неудобная: после тонкого дернового слоя
Стайкин в гимнастерке без ремня, с мятыми погонами вышел на крыльцо. Посмотрел на небо, потянулся длинным гибким телом — и тут он заметил Шестакова. Глаза Стайкина тотчас сделались наглыми, он исчез в избе и через минуту снова появился на крыльце, тонко перетянутый ремнем, в фуражке и даже с автоматом на груди.
Стайкин спрыгнул с крыльца, с решительным видом зашагал к яме. Шестаков продолжал копать и, похоже, не замечал Стайкина. Стайкин подошел к яме и сделал грозное лицо, выворотив для этого толстую нижнюю губу.
— Ефрейтор Шестаков, почему не приветствуете старшего командира?
— Я при исполнении работы. Мне отвлекаться не положено.
— Солдат всегда обязан приветствовать старших.
— Это тебя-то? — Шестаков усмехнулся. — Замешался огурец в яблочки.
— Опять вы вступаете в пререкания. Хотите еще наряд заработать?
— А ты не мешай, мешало.
Стайкин положил автомат на доски и подмигнул Шестакову:
— Ладно, земляк. Вылезай из своей братской могилы. Перекурим это дело.
— А есть чем? — Шестаков перестал копать и посмотрел на Стайкина.
Стайкин вытащил кисет, помахал им в воздухе. Шестаков поставил лопату к стене, вылез из ямы.
— Газетка моя, табачок твой, — сказал он, подходя и поглаживая рыжие, выгоревшие усы.
— Внимание! Уважаемые зрители. Сейчас мы продемонстрируем гвоздь нашей программы. Заслуженный ефрейтор, народный артист без публики Федор Шестаков покажет вам, как он заработал наряд вне очереди, — держа кисет в вытянутой руке и извиваясь всем телом, Стайкин отступал перед Шестаковым вдоль кучи досок. Шестаков повернулся и прыгнул в яму. Стайкин отвесил поклон над ямой, скрутил толстенную цигарку и задымил. Шестаков молча копал, выбрасывая землю из ямы. Стайкин блаженно растянулся на досках.
Шестаков продолжал копать, размеренно наклоняясь и выбрасывая землю.
— Ну, Шестаков, шуток не понимаешь. — Стайкин подошел к яме и присел на корточки с кисетом в руке. — Бери, бери. Какой табачок! Доставлен на специальном бомбардировщике с острова Сицилия.
Шестаков взял кисет и полез из ямы. Они присели рядышком на досках.
— Табак, правда, хороший, — сказал Шестаков. — Сводки боевой не слышал сегодня?
— На Центральном фронте бои местного значения. На Южном — освободили Макеевку. Наша рота загорает в обороне. Больше ничего не передавали.
Из-за леса
— Уже третью кидает, — сказал Шестаков. — Видно, рыба хорошо нынче идет. Когда люди убивают друг друга, зверям хорошо. Сколько рыбы в озере развелось, сколько дичи в лесу бегает.
— Философ. За что же он тебе наряд дал?
— Сказано — за пререкание.
— Как же ты с ним пререкался?
— Никак не пререкался. Я — человек смирный, необидчивый.
— За что же тогда наряд?
— Захотел и дал. На то он и старшина.
— Волнующе и непонятно, — сказал Стайкин. — Ты по порядку расскажи. Вызывает, скажем, тебя старшина.
— Так и было. Это ты правильно сказал. Зовет меня старшина. Я как раз гимнастерку штопал. Ладно, думаю, потом доштопаю. А в мыслях того нет, что на страх иду. Пришел... Смотрю...
— Ну, ну? Конкретнее. — На лице Стайкина было написано полное удовольствие.
— Вот я и говорю. Пришел. Докладываю, как по чину положено: так, мол, и так — прибыл по вашему приказу.
— Ты к делу, к делу. Он-то что?
— Он-та? «Иди, — говорит, — Шестаков, наколи дров на кухню». Чтобы я, значит, дров к обеду наготовил. На кухню, значит...
— Ну, ну, дальше...
— А ты не нукай. Я и без тебя знаю, как рассказ вести. Вот я и думаю: отчего не наготовить, работа простая. Тогда я и говорю: «А где топор, товарищ старшина? Как же без топора по дрова?» Тут он и давай орать. Я, конечно, стою терпеливо.
— Что же он кричал?
— Чего кричал? Известное дело: «Приказываю наколоть дров на кухню. Выполняйте приказание».
— А ты?
— Что я? Мне не жалко. Я и говорю: «А где топор?» Он еще пуще давай кричать: «Приказываю наколоть». А я ничего. Спрашиваю: «А где топор?» А он уже руками машет, ногами топает: «Приказываю повторить приказание». А где топор — не говорит. Так и разошлись в мыслях.
— А где топор? — Стайкин держался за живот и беззвучно хохотал.
— А мне все равно — что дрова колоть, что землю копать. Работа — она всегда работа, незалежливого любит. Не ерзай — гимнастерку помнешь.
— А где лопата? — Стайкин прямо умирал от смеха. — Не спрашивал?
— Зачем? Про лопату я сам знаю. У нас в сенях три лопаты стоят.
— Дурак ты, Шестаков, — сказал Стайкин, поднимаясь и тяжко вздыхая.
— Зачем же с дураком разговариваешь? Ума от этого не прибавится.
— Хочу выяснить твою природу — кто ты есть? Дурак или прикидываешься.
— Тогда на ту сторону пересядь и выясняй. Я сюда кидать стану. — Шестаков прыгнул в яму, поплевал на ладони и стал копать.
Он работал спокойно и красиво. Сначала снимал землю на штык во всю длину ямы так, что на дне ее как бы образовывалась передвигающаяся ступенька. Доведя ее до края, Шестаков аккуратно подрезал стенки, выбрасывал комья земли и начинал резать новый ряд.