Дом судьи
Шрифт:
Лиз Форлакруа вместе с обеими служанками расхаживала взад и вперед по комнате наверху.
— Это вы, Бренеоль? Нет, ничего страшного… Я только хотел спросить, нет ли в окрестностях Ларош-сюр-Йон хорошей психиатрической клиники… Да… Вилла «Альберт Первый»… [2] Прямо при въезде в город? Благодарю. До свидания.
Первой к машине спустилась старуха Элиза, она несла два чемодана. Следом — ее дочь со свертками. Наконец, появилась Лиз, утопавшая в пушистом меховом манто с поднятым воротником.
2
Названа
Все произошло очень быстро. Лиз с отцом расположились на заднем сиденье. Мегрэ сел рядом с шофером. Дидина, стоя на углу улицы, глазела на отъезжающих. Прохожие останавливались. Проехать пришлось вдоль всей главной улицы, мимо гостиницы, почты, мэрии. Занавески на окнах шевелились. За машиной бежали мальчишки. Комиссар видел Лиз и ее отца в зеркальце; ему показалось, что всю дорогу они держались за руки. Когда машина подъехала к Ларош-сюр-Йон, уже темнело. Пришлось несколько раз спрашивать, где находится вилла «Альберт I». Потом ждали главного врача, осматривали палаты. Все было чересчур бело, так же бело, как халаты сиделок и врача.
— Седьмая палата… Прекрасно…
В палату вошли впятером: Лиз, сиделка, Мегрэ, судья и главный врач. В коридор вышли только трое: Лиз с сиделкой осталась по ту сторону двери. Она не плакала. Отец с дочерью не поцеловались.
— Через час в коридоре начнет дежурить инспектор.
Еще три километра — и уже город — ворота тюрьмы, книга регистрации заключенных, всякие формальности. Мегрэ и судья — по чистой, конечно, случайности — не успели попрощаться.
Пивная. Толстая кассирша. Расписание поездов. Кружка свежайшего пива.
— Принесите письменные принадлежности и бутерброд с ветчиной… И еще кружку пива!
Комиссар написал официальное донесение прокурору, составил несколько телеграмм и насилу успел к поезду. С полуночи до двух прождал на вокзале Сен-Пьер.
Вокзал Орсэ… В восемь утра свежевыбритый Мегрэ уже вышел из своей квартиры на бульваре Ришар-Ленуар. Над Парижем вставало солнце. В двух шагах от уголовной полиции Мегрэ пересел с автобуса на автобус и различил издали окна своего бывшего кабинета.
В девять он вылез в Версале, освещенном лучами скупого январского солнца, и с трубкой в зубах медленно пошел по Парижской авеню.
С этой минуты он словно раздвоился; ему казалось, что он живет сразу в двух измерениях. Разумеется, он — комиссар Мегрэ, попавший в некоторую опалу и сосланный в Люсон. Руки его засунуты в карманы пальто, принадлежащего Мегрэ, он курит трубку Мегрэ. Все, что он видит вокруг, — это действительно Версаль, причем сегодняшний, а вовсе не тот, который существовал столько-то лет тому назад. Улица безлюдна, особенно ближе к концу, там, где за пышными воротами и высокими оградами прячутся от прохожего красивейшие на свете особняки. Но все это видится ему словно на экране кино… Действительность смахивает на какой-то документальный фильм. Одни кадры сменяются другими… И в то же время слышится голос диктора, комментирующего эти кадры.
Этот глуховатый голос принадлежит судье
— Мы — жители Версаля в третьем поколении. Мой отец, адвокат, всю жизнь прожил в особняке на Парижской авеню, который получил в наследство от своего отца. Белая ограда… Ворота, обрамленные двумя каменными тумбами… Золоченый герб… Медная табличка, а на ней моя фамилия…
Это здесь. Мегрэ заметил дом, но ни герба, ни медной таблички уже не было. Ворота были открыты. Лакей в полосатом жилете вынес ковры на тротуар, собираясь выбить из них пыль.
— Сразу за воротами — небольшой парадный двор, мощенный такими маленькими круглыми булыжниками, точь-в-точь как перед Версальским дворцом: это называется «королевская мостовая». Между булыжниками пробивается трава. Маркизы над окнами. Окна высокие, с частыми переплетами. И всюду свет. Посреди холла бронзовый фонтан, а из холла виден садик в духе Трианона: лужайка, розы… Тут родился я, родился мой отец. Тут я прожил годы, увлекаясь только литературой и искусством, заботясь разве что о комфорте да хорошем столе. Честолюбия у меня не было, я довольствовался должностью мирового судьи.
Пожалуй, здесь это легче понять, чем в Эгюийонском уединении.
— Несколько верных друзей. Поездки в Италию, в Грецию. Я был человек состоятельный. Красивая мебель, хорошие книги. Когда умер отец, мне уже стукнуло тридцать пять, но я оставался холостяком…
Как знать, быть может, в окрестных домах благоденствуют другие такие же Форлакруа, все заботы которых сводятся к тому, чтобы жить как можно приятнее и беспечнее?
Лакей уже начал коситься на этого прохожего в толстом пальто, так пристально глазеющего на дом его хозяев. Но для визита еще, пожалуй, слишком рано.
Мегрэ медленно пошел назад, свернул направо, потом налево, читая названия улиц; наконец, остановился перед большим пятиэтажным домом, который был, казалось, набит жильцами.
— Скажите, здесь еще живет мадемуазель Доше? — спросил он у привратника.
— Да вот она сама поднимается с покупками по лестнице.
Комиссар догнал ее на втором этаже, когда она уже взялась за медную ручку двери, такой же старой, как весь я дом. — Прошу прощения, мадемуазель! Вы хозяйка этого дома, не правда ли? Я ищу одного человека, который жил здесь когда-то, лет двадцать пять тому назад.
Его собеседнице было на вид около семидесяти.
— Входите. Я только выключу на кухне газ, а то молоко подгорит.
Окна с витражами. Малиновые ковры.
— Этот человек — артист. Выдающийся музыкант по фамилии Константинеску.
— Помню! Он жил в квартире как раз над нами. Значит, это правда.
Снова всплыл голос судьи:
— Богема, неудавшийся гений. В молодости пользовался шумным успехом. Давал сольные концерты в Америке, по всему миру. Когда-то был женат, имел дочь; жену бросил, девочку увез с собой. В конце концов застрял в Версале, поселился в обшарпанной квартирке, стал давать уроки скрипичной игры. Как-то вечером у нас не хватало альта для домашнего концерта, и друзья притащили его ко мне.