Дом тишины
Шрифт:
— Музыку включи! Сделай громкость до конца, посмотрим, как они на музыку отреагируют!
Мы еще два раза обошли вокруг маленького острова с включенной на всю громкость музыкой. Когда мы обходили остров в третий раз, я на миг засмотрелся на пенный след катера и вдруг удивился: далеко в пенной воде внезапно весело замелькала голова Джейлян. Как в страшном сне, я бросился в воду, не думая ни о чем.
И только прыгнул в воду, как меня охватило странное, ужасное чувство: будто нам с Джейлян предстоит тут погибнуть, а на катере никто не видит, что нас нет. Или от акулы, или катера раздавят нас. потому что нас не будет слышно из-за невероятного шума моторов, или из-за этих собак, похожих на голодных волков! Черт бы вас побрал! Я не мог думать о Джейлян. Через некоторое время я вынырнул,
— Кто тебя толкнул? — спросил Фикрет.
— Никто его не толкал, — сказала Гюльнур. — Он сам прыгнул.
— Ты сам прыгнул? Зачем?
— А меня-то кто толкнул? — спросила Джейлян.
Держась за весло, протянутое Тургаем, я пытался подняться на катер, но когда я уже почти поднялся, Тургай бросил весло, и я опять упал в воду. Когда я вынырнул, я с изумлением увидел, что на меня никто не обращает внимания. Они смеялись и веселились. Меня охватило странное чувство ужасного одиночества, и, чтобы как можно скорее избавиться от него, мне захотелось оказаться среди них, и когда я стал пытаться забраться на катер, держась пальцами и царапая ногтями по пластмассовому корпусу лодки, я опять слушал, что они говорят.
— Мне скучно.
— Смотри. Джейлян, Метин прыгнул в воду за тобой.
— А где собаки? — спросила Джейлян.
Наконец мне удалось забраться в катер, я еле дышал.
— Ну вас всех к черту, никто не умеет веселиться!
— Мы тебя собакам бросим!
— Если ты умеешь, научи нас! — сказал Тургай.
— Дураки! — крикнула Гюльнур.
Один пес, наблюдавший за ними, залез на самую близкую к ним скалу и завыл.
— Ненормальный! — сказала Джейлян. Она, как зачарованная, смотрела на пса со сверкающими белыми клыками. — Фикрет, подплыви к нему поближе.
— Зачем?
— Затем.
— Что ты хочешь разглядеть? — Фикрет медленно подвел лодку прямо к собаке.
— Что тебе надо от зверя? — спросил Тургай.
— Интересно, это он или она? — поинтересовался Фикрет. Он заглушил мотор.
— Бедный! — вдруг растерянно воскликнула Джейлян.
Внезапно мне захотелось обнять ее, но вместо того, чтобы обнять, я лишь посмотрел на Джейлян и подумал о том, что нужно делать, чтобы она полюбила меня. Мысли мои совсем спутались, мне хотелось прыгать и скакать по катеру, кричать и вопить, я ощущал в себе странные чувства. Я постепенно начинал верить в то, что я — мерзавец, а с другой стороны, собственная ценность росла в моих глазах, так как меня охватило то пресловутое чувство, которое самыми глупыми словами возвеличивали все книги и песни, но гордость моя была бессмысленной и дурацкой, гордость как у мальчишки после обрезания. Я понимал, что чем сильнее я горжусь, тем зауряднее становлюсь, и это чувство мне нравилось, но так как я боялся устыдиться своих мыслей, мне захотелось суметь забыть о себе. Потом мне захотелось переключить всеобщее внимание на себя, но мне пришло в голову, что я беднее их, и я не сумел найти в себе ни смелости, ни предлога что-либо совершить. Словно тесная рубаха бедности сковывала мои движения, руки мои были будто связаны: нет же, я возьму над тобой верх с помощью своего ума! Они бесились и орали, двое из них толкались на носу катера рядом с нашим, пытаясь столкнуть друг друга в воду. Потом этот катер подплыл к нам, и они начали обливать нас из ведер водой. А мы — их. Мы немного посражались на веслах, как на мечах. Кое-кто упал в воду. Бутылки с джином опустели. Фикрет схватил одну из них и бросил в пса. Бутылка разбилась о скалу.
— Что происходит? — закричала Джейлян.
— Все, все, мы уже возвращаемся, — ответил Фикрет.
И, не подбирая тех, кто упал в воду, он повел катер обратно. Другой катер подобрал тех, кто был в воде, и догнал нас. И вылили на нас еще ведро воды.
— Наперегонки! Ну-ка, вы, гады несчастные, обгоните, попробуйте!
Оба катера приблизились друг к другу и некоторое время плыли рядом с одной скоростью, а потом они рванулись с места по крику Гюльнур. Сразу стало ясно, что другой катер обгонит наш, но Фикрет, ругаясь, велел всем пересесть в носовую
28
Пригород Стамбула.
— А если задавим кого-нибудь?
— Ты учитель? — крикнула Фава. — Лицейский учитель, да?
— Он что, учитель? — спросила Гюльнур.
— Терпеть не могу учителей! — сказала Фава.
— Я тоже! — сказал Джунейт.
— Он и не пил, — сказал Туран. — Строит из себя самого умного.
— Пил я. Выпил больше тебя, — сказал я.
— На одной таблице умножения далеко не уедешь.
Я посмотрел на Джейлян, она не слышала, и я не обратил на их слова внимания.
Покатавшись еще немного, катера повернули назад, скоро мы доплыли до пристани у дома Джейлян и причалили. Когда все выходили из катеров, я увидел на пристани женщину в халате, сорока с лишним лет, — это была ее мать.
— Ребята, вы совсем промокли, — сказала она. — Где это вы так? Заинька, а где твое полотенце?
— Потеряла, мама, — ответила Джейлян.
— Ну разве так можно, ты же простудишься, — сказала мать.
Джейлян безразлично махнула рукой и сказала: «А, мама! Познакомься! Это Метин! Его семья живет в том самом старом доме. В том загадочном тихом старом доме».
— В каком старом доме? — спросила мать.
Мы пожали друг другу руки, она спросила, чем занимается мой отец, я ответил и добавил, что поеду в Америку учиться в университете.
— Мы тоже собираемся купить дом в Америке. Здесь теперь неизвестно, что будет. Где в Америке лучше всего?
Я сообщил ей некоторые географические сведения, рассказал о климатических особенностях, демографической ситуации и назвал некоторые цифры, но мне трудно было понять, слушает ли она меня, потому что она смотрела не на меня, а на мои плавки и волосы так, будто они находились здесь независимо от меня. Потом мы немного поговорили об анархии и еще о чем-то, вроде нынешнего неблагоприятной политической ситуации в Турции, как вдруг Джейлян сказала:
— Мама, этот умный парень и тебя заговорил?
— Ах ты, бессовестная! — сказала ее мать.
Но тут же сбежала, не дослушав меня. А я пошел, сел в шезлонг и задумался, глядя на Джейлян, которая ныряла и выходила на берег, потом снова ныряла и снова выходила, и на других. Затем остальные тоже расселись по шезлонгам, стульям и на бетонном полу, и началось то невероятное оцепенение, что бывает под солнечными лучами, а я все еще продолжал думать. Перед глазами у меня оживала вот какая картина:
Я представил, что там, среди наших бессмысленных обнаженных ног, вытянутых вдоль шезлонгов и на бетонном полу, есть часы. Пока я, лежа спиной на безликом бетоне, лицом вверх, смотрел на неподвижное солнце в окружении наших слов, печальной глупой музыки или нашего безмолвия, не ощущая ни его начала, ни конца, ни сути, ни глубины или даже поверхностности, часовая и минутная стрелки на этих часах перепутались, и им пришлось признать, что они теперь не смогут измерять время, и они забыли то, что когда-то измеряли, и они потеряли его; таким образом, мысли часов ничем не отличались от мыслей человека, который не думал ни о чем, но пытался понять, о чем размышляют часы.