Дом тишины
Шрифт:
А потом я подумал о том, что и Джейлян люблю, размышляя похожим образом. И я думал об одном и том же до самой полуночи.
11
В дверь моей комнаты постучали. Я закрыла глаза и не издала ни звука, но дверь открылась. Это была Нильгюн.
— Бабулечка, вам хорошо?
Я ничего не ответила. Мне захотелось, чтобы она посмотрела на мое бледное лицо и неподвижное тело и поняла, что я мучаюсь от боли.
— Вам уже лучше, Бабушка, у вас лицо порозовело.
Я открыла глаза и подумала о том, чего им никогда не понять, о том, что они буду г только улыбаться своими фальшивыми улыбками, предлагая пластмассовые бутылочки одеколона, а я останусь совершенно одна со своей болью, прошлым и мыслями. Ладно, на этой прекрасной, чистой мысли оставьте меня.
— Как вы, Бабушка?
Но так просто они меня не оставят. А я не буду им ничего отвечать.
— Вы хорошо поспали? Хотите чего-нибудь?
— Лимонаду! — внезапно выпалила я. а когда Нильгюн ушла, я опять осталась со своими прекрасными, чистыми мыслями.
На моих щеках и в сознании жар пробуждения от теплого сна. Я вспомнила свой сон,
В те времена мы подолгу гуляли вместе. Селяхаттин говорил: «В жизни нужно так многое сделать, Фатьма; давай я чуть-чуть покажу тебе мир, покажу, какой ребенок в твоей утробе, пинается ли он; и я знаю, что это будет мальчик, я назову его Доан, [29] чтобы этот новорожденный напоминал всем нам о новом мире, чтобы жить ему с победой и верой в себя и верить в этот мир, насколько хватит ему сил! Береги его здоровье, Фатьма, и мы с тобой тоже будем беречь его и жить долго; какое невероятное место — наша земля, правда; эта трава, эти смелые деревья, что вырастают сами по себе; ведь человек не может не восхищаться природой; давай и мы, как Руссо, жить в объятиях природы, давай будем держаться подальше от тех, кто далек от природы, — от подхалимов-пашей и глупых падишахов, давай посмотрим на все еще раз с помощью нашего разума. Как приятно хотя бы просто думать об этом! Ты устала, милая, возьми меня под руку, посмотри, как прекрасна эта земля и небо, я так рад, что избавился от всего этого стамбульского двуличия, что готов написать Талату благодарственное письмо! Забудь ты всех этих стамбульских дурней, пусть они гниют в своих преступлениях, страданиях и пытках, которые они с удовольствием устраивают друг другу! Мы будем жить здесь и создадим здесь новый мир, размышляя о новых, простых, свободных, счастливых и совершенно новых вещах; клянусь тебе, Фатьма, это будет мир свободы, доселе совершенно невиданный Востоком, снизошедший на землю рай разума, и мы сделаем его гораздо лучше, чем на Западе, — ведь мы видели их ошибки, мы не станем заимствовать их недостатки, и даже если наши сыновья не увидят здесь этого рая, то наши внуки, клянусь тебе, будут жить в нем здесь, на этой земле! Знаешь, и еще: мы обязательно должны дать хорошее образование нашему будущему ребенку, он никогда не будет у меня плакать, я никогда не буду учить ребенка тому, что зовется страхом, той самой восточной грусти, плачам, пессимизму, пораженчеству и этому ужасному восточному угодничеству; мы вместе будем заниматься его воспитанием, мы вырастим его свободным человеком; ты же понимаешь, что это значит, молодец; вообще-то я тобой горжусь, Фатьма, я уважаю тебя, я воспринимаю тебя как свободного, независимого человека, я не считаю тебя наложницей, домашним существом, рабыней, какими другие считают своих жен; мы равны с тобой, милая моя, ты понимаешь это? Но теперь пойдем домой; да, жизнь прекрасна, как мечта, но нужно работать, чтобы эту мечту увидели и другие; пойдем домой.
29
Доан — букв, родившийся, новорожденный.
— Бабулечка, я принесла вам лимонад.
Я подняла голову с подушки и взглянула.
— Поставь сюда, — сказала я, указывая на столик у кровати, и, когда она ставила, я спросила; — А почему не Реджеп принес? Лимонад ты приготовила?
— Я, Бабушка, — ответила Нильгюн. — У Реджепа руки в масле были, он обед готовит.
Я скривилась, и мне стало жаль тебя, девочка, что же мне делать — ведь надо же, карлик и тебя давно обманул; он-то уж обманет, он коварный. Я задумалась. Я размышляла о том, как он общается с ними, как он лезет в их мысли, как он всем своим мерзким, уродливым существом заставляет их задыхаться от ужасного чувства стыда и вины, и он сбивает их с толку, как сбил с толку моего Доана. Рассказывает ли он им о чем-нибудь? Я устало уронила голову на подушку и, бедная, стала думать о том страшном несчастье, что не дает мне спать по ночам.
Я представила, будто об этом рассказывает карлик Реджеп. Он говорит: да, Госпожа, я рассказываю, в подробностях, Госпожа, рассказываю вашим внукам, что вы сделали со мной, с моей бедной матерью и братом — пусть они узнают, пусть знают. Потому что теперь, как писал мой покойный отец — замолчи, карлик!!!! — хорошо, как замечательно писал Селяхаттин-бей, Аллаха теперь нет, а есть знание, и мы все можем знать, мы должны знать, и они пусть знают. Они знают. Потому что я им все рассказал, и теперь они говорят мне — бедный Реджеп, оказывается, наша Бабушка сильно издевалась над тобой и сейчас продолжает; мы очень расстроены за тебя, мы чувствуем себя виноватыми, и поэтому сейчас не мой руки, которые у тебя в масле, и не делай лимонад, не надо, не работай, посиди просто так, отдохни, вообще-то в этом доме у тебя
— Где он?!
— Кто, Бабушка?
— Реджеп!! Где?!
— Я же сказала, Бабушка, внизу. Готовит еду.
— Что он тебе сказал?
— Ничего, Бабушка, — ответила Нильгюн.
Нет, не бойся, Фатьма: он не сможет рассказать, не осмелится, он коварный, но и трусливый тоже. Я взяла лимонад со столика и выпила. Но опять вспомнилась шкатулка в шкафу. Внезапно я спросила:
— Что ты здесь делаешь?
— Я же с вами сижу, Бабушка, — ответила Нильгюн. — Я так соскучилась в этом году по этому дому.
— Ладно, — сказала я. — Сиди! Но с места сейчас не вставай.
Я медленно поднялась с кровати. Достала из-под подушки свои ключи, а с пола у кровати — палку и иду к шкафу.
— Бабушка, куда вы? — спросила Нильгюн. — Помочь вам?
Я не ответила. Подойдя к шкафу, остановилась и прислушалась. Засовывая ключ в замок, еще раз оглянулась убедиться — да, Нильгюн сидит. Открыла шкаф и сразу посмотрела на шкатулку — напрасно я волновалась, она здесь, совершенно пустая, ну и пусть, она все равно тут, стоит на своем месте. Затем мне кое-что пришло в голову, когда я закрывала шкаф. Я достала из нижнего ящика серебряную сахарницу, заперла шкаф и дала ее Нильгюн.
— О, Бабушка, большое спасибо, вы из-за меня вставали, утруждали себя.
— Возьми отсюда красненькую конфетку!
— Как красиво — серебряная сахарница! — сказала она.
— Не трогай!
Я вернулась к кровати, мне захотелось чем-нибудь отвлечься, но я не смогла — я стала вспоминать один из тех дней, когда я сторожила шкаф и не могла отойти от него. В тот день Селяхаттин говорил: разве тебе не стыдно, Фатьма, смотри, человек приехал из самого Стамбула, чтобы нас повидать, а ты даже из комнаты не выходишь. Человек образованный, непростой. Нет, а если ты ведешь себя так потому, что он еврей, так это еще позорнее, Фатьма. После дела Дрейфуса вся Европа поняла, какая ошибка — так думать. Потом Селяхаттин спустился вниз, а я смотрела на них через ставни.
— Бабушка, пейте ваш лимонад.
Я смотрела через ставни — там был какой-то согбенный человек, рядом с Селяхаттином казавшийся еще меньше. Это же ювелир с Капалы-чарши! [30] Но Селяхаттин разговаривал с ним так, будто тот не мелкий торговец, а ученый, и я слышала: ну, Авраам-эфенди, что нового в Стамбуле, люди довольны объявлением республики? — спрашивал Селяхаттин, а еврей отвечал: Дела идут плохо, мой господин, а Селяхаттин ему в ответ: Да что вы! И торговля тоже? А ведь республика должна послужить на пользу и торговле, и всему остальному. Торговля спасет наш народ. Благодаря торговле проснется не только наш народ, а весь Восток; сначала мы должны научиться зарабатывать деньги и считать, а это означает математику. А когда торговля объединится с математикой, создадут фабрики. И тогда мы научимся не только зарабатывать, как они, но и думать, как они! Как вы считаете, чтобы жить, как они, нужно сначала начать рассуждать, как они, или же сначала начать зарабатывать деньги, как они? И тогда еврей спросил: кто это «они»? — а Селяхаттин ответил: конечно, европейцы, дорогой мой, кому же еще быть, конечно, жители Запада, и спросил, что, у нас разве нет таких, кто был бы и богатым, и торговлей занимался, и был мусульманином? Вот, например, этот продавец ламп, Джевдет-бей, [31] кто он, ты слышал о нем когда-нибудь? Еврей ответил: слышал, говорят, этот Джевдет-бей во время войны заработал очень много денег, и тогда Селяхаттин спросил: Ну ладно, чего еще новенького в Стамбуле? Как ты относишься к Великой Порте? Что говорят эти дурни, кого сейчас считают новым писателем, поэтом, знаешь? И тогда еврей ответил: я ничего этого не знаю, мой господин. Лучше приезжайте и сами посмотрите! Потом я услышала, как Селяхаттин кричит: нет! Не приеду! Черт бы их побрал! Будь они прокляты! Им теперь совсем нечего делать. Посмотри на этого Абдуллаха Джевдета, [32] какой заурядной оказалась его последняя книга, все списал из Дэлайе, а пишет, будто собственные мысли, и к тому же не разобравшись, что верно, а что — нет. К тому же сейчас невозможно что-либо написать о религии либо о промышленности, не прочитав Буржиньона. [33] А этот Абдуллах Джевдет и Зийя-бей [34] постоянно списывают у других, да еще и не понимают, что списывают. Вообще-то у Зийи очень слабый французский, он плохо понимает, когда читает. Я решил — опозорю их обоих, напишу статью, но кто это поймет? Да и разве стоит тратить время, которое я должен уделять своей энциклопедии, на то, чтобы пачкать бумагу из-за таких мелочей? Я уехал от всего этого, пусть они там в Стамбуле тратят силы на то, чтобы пить друг у друга кровь.
30
Крытый рынок в Стамбуле.
31
Джевдет-бей — герой романа Орхана Памука «Джевдет-бей и его сыновья».
32
Абдуллах Джевдет (1869–1932) — османский прозападно ориентированный писатель, поэт, ученый, первый турецкий позитивист.
33
Дэлайе, Буржиньон — вымышленные автором лица.
34
Зийя Гекальи (1876–1924) — турецкий писатель, политик, тюрколог, сторонник националистических идей.