Дом толкователя
Шрифт:
Между тем Жуковский склонен был интерпретировать исторические катаклизмы как таинственные испытания, постепенно приближающие человечество к конечной цели (здесь можно усмотреть влияние французской романтической историософии, которой поэт заинтересовался во время своего пребывания за границей в 1826–1827 годах). В центре внимания Жуковского естественно оказывается вопрос о правильном отношении личности к современной истории, об оправдании человеческой деятельности в мире, где ничего не ясно и никому не хорошо. В утешительных письмах к А. И. Тургеневу конца 1827 года поэт призывает отчаявшегося друга «научиться смотреть на жизнь с настоящей точки зрения», «закалить душу против всего житейского» (цит. по: Янушкевич: 186). Баллада Шиллера «Das Siegesfest» оказалась созвучна этим призывам. В то же время ее «эпикурейский» финал не
(«Над конем всадника и над кораблем (морехода) витают заботы; завтрашнего дня мы вовсе не знаем, — будем же жить сегодня!»)
В своем переводе этих стихов Жуковский предельно обобщает итоговую сентенцию. Он отделяет заключительную строфу многоточием, вводит мотивы вышней силы, покорности, терпения, могильного сна и избавляется в последних двух стихах от определенно-личной конструкции («мы»), «уравнивающей» хор с простыми смертными. В итоге голос хора в финале русской баллады абстрагируется, предстает как безличный «глас», равно обращенный к мертвым и живым, спящим и действующим (а не скачущим и плывущим, как у Шиллера) [191] . Именно религия, чьим рупором, как справедливо заметил Тураев, и является хор ( Тураев: 283–284), оказывается в балладе Жуковского противовесом историческому страху и опровержением сердечного ропота и уныния. Согласно ее примирительной морали, мертвому следует тихо спать в ожидании далекого утра, а живому (воину, поэту или царю) — вверить свою жизнь таинственному Промыслу и достойно жить, пока не пробьет его срок:
191
Так же принципиально далек от оригинала в своем переводе шиллеровского стихотворения и Ф. И. Тютчев, включивший финальную сентенцию бал-лады в монолог провозвестницы-Кассандры: «Как уходят клубы дыма, // Так уходят наши дни! // Боги, вечны вы одни, // — Все земное идет мимо!» («Поминки», публ. 1851 [ Тютчев:I, 261]). Думается, полемика здесь не столько с Шиллером, сколько с утешительным истолкованием Жуковского.
Ложное торжество победителейоборачивается у Жуковского проповедью истинного торжества смирения —того самого торжества над «богоотступной гордостию человеческою», в котором поэт, спустя много лет, видел разгадку гетевского «Фауста» ( Жуковский 1985:355).
Глава 2. Кормщик: «Плавание Карла Великого» и миссия императора Николая
Самодержавие — в истинном смысле — можно сравнить с благоразумным капитаном корабля, который, будучи полным властителем своего судна (без чего не может быть никакого безопасного плавания), сам покоряет свои действия указаниям компаса, карты и звездам небесным; они ведут корабль через пустыню моря, спасают его от мелей и подводных камней и хранят его в буре…
Качка была столь велика, что по всем палубам и на шканцах были перетянуты веревки, дабы матросам можно было за оныя держаться. Государь император много страдал от морской болезни, и из всех сопровождавших его величество особ не было никого здорового. Его величество при сем случае сожалел весьма, что не предпринял обратной дороги сухим путем…
4–5 ноября 1832 года Жуковский перевел изящную рыцарскую балладу Людвига Уланда «K"onig Karls Meerfahrt» (1812; публ. 1813). Перевод, озаглавленный «Плавание Карла Великого», впервые появился в четвертом томе четвертого
192
«Sagen von eincm Zuge Karls des grossen zum heiligen Grabe treten bereits im 10. Jahrhundert auf, und zwar in „Benedicti sancti Andrcae monachi Chronicon“ Kapitel 23. Der Sturm ist indes cine Erfmdung Uhlands. Dieser hal sich vielleicht von der Orientreise Karls in dem Vollsroman „Galien Restaure“ (s. die spatere Ausg. von Forster, Heilbronn 1880), den Uhland in Pris erstanden hatte (Tageb. 30), angeren lassen» ( Uhland:577).
Сюжет и форма баллады просты. Вот завязка:
Der K"onig Karl fuhr "uber Meer Mit seinen zw"olf Genossen, Zum Heil’gen Lande steuert’ er Und ward vom Sturm verstossen. Раз Карл Великий морем плыл, И с ним двенадцать пэров плыло, Их путь в святую землю был; А море злилося и выло.Оказавшись на краю гибели, каждый из спутников короля высказывает свое отношение к смертельной опасности. Характеры героев (Роланда, Гольгера, Оливьера, Ганелона, Тюрпина и др.) раскрываются в их репликах, в то время как характер сюзерена — в его молчании и твердости:
<…> Der K"onig Karl am Steuer sass, Der hat kein Wort gesprochen, Er lenkt das Schiff mit festem Mass, Bis sich der Sturm gebrochen. А Карл молчал: он у руля [193] Сидел и правил. Вдруг явилась Святая вдалеке земля, Блеснуло солнце, буря скрылась.193
В первой публикации этот стих звучал: «А Карл, все молча,у руля…» (Т. IV. С. 50).
Баллада Жуковского, хотя и считается одним из самых удачных его переводов, не часто привлекала к себе внимание исследователей. Ирина Семенко писала, что ее «основное содержание сводится к демонстрации разных типов средневекового рыцарства в двенадцати пэрах» ( Семенко: 206). Т. Н. Касаткина отмечала, что содержание этой баллады, удачно сочетающей героику и юмор, сводится к народной мудрости: «слово серебро, а молчание золото» ( Касаткина:137). В настоящей главе мы рассмотрим политические и религиозные аллюзии баллады и постараемся вписать ее в контекст размышлений Жуковского о современной истории и характере истинного властителя.
Летом 1832 года наставник государя наследника Жуковский получил отпуск и отправился на лечение в Европу. Осенью этого года, пройдя десятидневный курс лечения в Эмсе и Вельбахе и окрепнув от серных вод («воняющих гнилыми яйцами, но, несмотря на то, весьма животворных»), он приехал в маленький городок Веве на берегу Женевского озера, откуда намеревался отправиться в Италию. Однако неожиданно возобновившиеся пароксизмы болезни заставили поэта отказаться от давно задуманного путешествия, и Жуковский остался на несколько месяцев вначале в Веве, а затем в близлежащем местечке Верне, чтобы поправить свое здоровье. «Главная необходимость для меня есть совершенный физический покой, соединенный с покоем душевным», — писал он А. И. Тургеневу ( ПЖТ:273).