Дом учителя
Шрифт:
3
На следующий день после ужина Анна Аркадьевна и Юра вместе вышли на улицу и сели на лавочку. Юра спросил, какие специальности выбрали дети Анны Аркадьевны. Неожиданно для себя она стала говорить доверительно, словно собеседником был кто-то из близких, например, мама, с которой можно поделиться сомнениями и тревогами, а не только хвастаться успехами детей. Двадцатилетний Юра никак не годился для равного общения, но все-таки, как и Анна Аркадьевна для него, был чужим человеком, откровения с которым не расползутся. Таким людям, вроде попутчиков в поезде, исповедуются не для того, чтобы услышать совет, а чтобы услышать себя самого, проверить свои идеи, заключения и выводы.
Дочь Люба учится в медицинском. Из нее выйдет хороший врач. Вряд ли гениальный диагност или хирург. Ничто экстраординарное Любане не свойственно, звезд с неба она никогда не хватала. Она добрый, ответственный, внимательный человек, а врач, обладающий подобными качествами, часто эффективнее, чем тот, у кого семь пядей во лбу. У Любани сейчас сложный период, тяжелое эмоциональное испытание. И речь вовсе не о несчастной любви. Люба – волонтер в детской клинике паллиативной медицины. Безнадежно больные дети, умирающие, их родители, психические истощенные от горя. Это очень страшно, трудно, и надо научиться прятать свой страх, спокойно и доброжелательно говорить, когда горло стискивают слезы. Не струсить, не сбежать, не спрятаться и в то же время не очерстветь.
– Забавно, – улыбнулась Анна Аркадьевна, – что Любаня пошла в эту клинику, когда на практике в больнице какая-то пациентка назвала ее «доброй деточкой». Любаня решила, что доброта будет мешать в профессиональной жизни, так как свидетельствует о незакаленности характера.
– Моя мама тоже очень добрая, – сказал Юра. – Но я думаю, она не смогла бы работать в клинике, где каждый день умирают дети. А ваш сын? Лёня, кажется?
Лёня вызывал гораздо больше тревог. Потому что, имея перспективную надежную работу, мечтает стать артистом. Когда блистал в студенческом театре, в команде КВН, было очень мило. Когда решил бросить институт, поступать в театральный, родителей чуть не хватил удар. С большим трудом Илья Ильич и Анна Аркадьевна вырвали у сына обещание, что сначала он окончит институт, получит диплом, а потом уже будет ломать свою судьбу. Лёня снялся в нескольких эпизодах, играет в молодежной самодеятельной студии.
– Чем вам не нравится профессия артиста? – удивился Юра.
– Тем, что она делает из мужчин женщин, вырабатывает потребность нравится, кривляться, тужиться и всем угождать. Тем, что она сильно зависит от везения и чужой воли – режиссера или продюсера. Мне, учительнице, скажем, противно работать в этой школе под началом директора-самодура. Я напишу заявление и уйду в другую школу, дети везде дети. Артист же, если он хочет быть знаменитым, а хотят все, или даже не знаменитым, но хотя бы иметь роли, должен ходить на цырлах перед режиссером, будь тот и последним подлецом. Артистов в России тысячи, я пыталась выяснить: не менее двенадцати тысяч. Скольких мы знаем? Два десятка, пять десятков знают те, кому положено по должности. Остается одиннадцать тысяч девятьсот пятьдесят. И все они… – Анна Аркадьевна не могла подобрать слова.
– Неудачники? – подсказал Юра.
– Можно и так назвать людей, которые смотрят глупый сериал и бормочут, что, мол, я бы мог сыграть гораздо лучше. Этому, на экране, просто повезло.
– Вы не знаете, сколько в России писателей? – спросил Юра.
– Понятия не имею.
– Сто двадцать тысяч! А сколько известных? Я где-то слышал чью-то фразу, какого-то поэта. Он сказал, что писал бы и для десятка читателей, и для двух, он бы писал только для себя самого.
Анна Аркадьевна повернулась и внимательно посмотрела на мальчика. Ей не приходила в голову мысль, что ее утверждение, давно и настойчиво пропагандируемое: ребенок, подросток, человек имеет право быть счастливым по-своему – относится и к ее сыну.
– Ты
– Дядя Паша рисует котов, – сказал Юра.
– Кого? – не поняла Анна Аркадьевна.
– Кошек, домашних животных. Дядя Паша – слесарь, каких поискать, он вообще – золотые руки. Но не практичный. Котов рисует вместо того, чтобы копейку зашибать. Все считают – чудит. Жена ругается. Она у него хорошая. Ругается, но краски покупает.
– Как любопытно! – заинтересовалась Анна Аркадьевна. – Можно посмотреть его котов?
– Не знаю, – пожал плечами Юра. – Я спрошу. Мама вам хвасталась, какой я умный был в детстве?
С дальних подступов разговор он затеял не потому, что уж очень интересовался детьми Анны Аркадьевны, а потому что примеривал их жизнь на себя.
В детстве человек ощущает себя центром мироздания, вокруг которого крутятся важные фигуры вроде мамы и менее важные, но все равно как бы личные, для меня. В юности огромный мир обрушивается на тебя, точно где-то на небесах лопнул мешок с костюмами, масками, гримом, и ты примеряешь все это на себя. Приходишь в отчаяние, когда классический цилиндр сидит на тебе как клоунская шляпа. Россыпь прыщей на лбу – повод возненавидеть весь мир и Таню Соколову, которая кривоногая дура, а не объект ночных томлений. Память об этих переживаниях относится к легкостираемым, поэтому родители ничего не помнят про себя-подростков. И только редкие писатели, обладающие даром чувственной памяти, напишут, что отрочество – самый жуткий и мучительный период жизни. Толстой назовет его пустыней.
Юре, конечно, уже не грозит суицидальный припадок, а эмиграция в наркоманию или пьянство вполне грозит. Он еще не нашел себя и, сколько ни хорохорься, зависит от мнения окружающих, жаждет его услышать. Будто можно понять себя с помощью подсказки. Как на уроке, отвечая у доски, избежать двойки благодаря шепоту с третьей парты. Мир еще вокруг него и для него, а не он в мире, как крохотная точка. Потом он повзрослеет, кровеносные сосуды тела склерозируются и так же забьются, потеряют трепет сосуды души. Если у души есть сосуды. Но должна ведь она как-то питаться. И насытиться, объесться. Анне Аркадьевне про нее саму никто уже ничего нового не мог сказать. Она уже все слышала.
– Твоя мама не хвасталась, а отвечала на мои вопросы. Ты рано начал говорить, сам научился читать. А дальше я все знаю безо всяких рассказов твоей мамы. В младших классах все было так-сяк, но, в общем, терпимо. В средних… Кто? Учитель математики или русского-литературы?
– Математичка.
– Она тебя терпеть не могла. Скажу больше, теперь-то ты взрослый, она тебя ненавидела биологически, как другой вид, способный уничтожить ее вид. Но ты давал все основания тебя ненавидеть. Лез с вопросами, ловил ее на ошибках и оговорках, решал быстрее других, мешал остальным ученикам, превращал уроки в дуэль учителя и сопливого зазнайки, выставлял ее на посмешище. Срывать уроки не позволено никому, поэтому ты всегда проигрывал. Тебе было скучно в школе, отчаянно, до сведения скул. Но ты не часто прогуливал. Потому что мама расстраивалась?
– Отец пил. А тут еще я.
– Нашел выход в том, чтобы стать задирой, провокатором, школьным хулиганом, врагом всем учителям. Мерзкой личностью, которая потешалась над девочками-отличницами. Вряд ли у вас были мальчики-отличники.
– Не было.
– Между тем девочки-отличницы, как правило, две девочки в каждой параллели, получили свои золотые медали заслуженно. Они трудились, учили, зубрили, когда другие голубей гоняли.
– И где теперь эти девочки? Одна на рынке торгует, а другая вышла замуж за грузина.