Дом, в котором… Том 2. Шакалиный восьмидневник
Шрифт:
– Догадался, – ворчит Сфинкс, ложась обратно на подушку. – Но тебе не скажу, потому что ты ведешь себя, как свинья.
– Сфинкс! Ну, пожалуйста! Я ведь не засну. Ну, скажи… – тихонько пихаю его в процессе молений. – Скажи, Сфинкс…
Он опять садится:
– Черт бы тебя побрал, Табаки! Я бы все тебе рассказал, когда мы вернулись, если бы ты не спал! Я, между прочим, пощадил твой сон, и хотя бы из благодарности…
– Я не спал! – возмущенный, вылезаю из норы целиком. – Вот же, видишь, я совсем одетый? А если бы спал, то был бы в пижаме.
– Понятно.
– Должен был! Тем более что я вовсе не спал. Я размышлял.
Слепой садится на своем напольном матрасе:
– Да скажи ты ему, Сфинкс! Он же, если не выяснит, всех нас к утру изгрызет.
– Она узнавала от Слона, – нехотя признается Сфинкс. – Всего-навсего. А взамен разрешала потрогать свои волосы.
Я сразу вспоминаю. Как только Слон видел Рыжую, он начинал тянуться к ее волосам и пыхтеть: «Дай! Дай!» Что-то очень необычного цвета там, где у других людей не растет ничего яркого, – только это он и видел. А больше всего на свете Слон любил трогать необычное: будь то мыльный пузырь, кошачий хвост или горящая спичка. Даже вздыхаю от разочарования. Такое прозаичное объяснение самой неразрешимой загадки детства. Лучше было бы не знать.
– Надо же, – говорю. – Как все просто и неинтересно.
– И стоило меня из-за этого будить? – мстительно спрашивает Сфинкс.
– Стоило. Я бы не вынес неизвестности. Теперь уже можно спать.
Слепой закуривает, и Сфинкс перебирается поближе к нему перехватывать затяжки. Нора моя разворочена, придется сооружать новую. Напевая, складываю подушки. Тайны раскрыты, Джонатан разоблачен! Если вдуматься, то это ужасно здорово, и нечего расстраиваться из-за всяких мелочей.
Истина дороже всего. Спите спокойно, дети.
Правда пришла в ночи. И постучалась в дверь.
Рухнул снежок на доску! Следом вошла она!
И принесла свет истины. Вот как было дело…
– Она тебе нравится? – спрашивает Сфинкс у тенеобразного Слепого. Обрываю песню, чтобы послушать ответ.
– Нет, – отвечает Слепой, поразмыслив. – Не очень. В детстве у нее была мерзкая привычка сбивать меня с ног и уноситься хохоча. Это жутко действовало на нервы. Лось запретил мне трогать девчонок, а то я бы ее поколотил.
– Верно, – говорит Сфинкс задумчиво. – Она тебя вечно толкала. Я никак не мог понять почему. За ней такого не водилось.
Сажусь у лаза в свежевырытую нору и обнимаю подушку Сфинкса.
– Да, – говорю. – В цивилизованных мирах маленькие мальчики дергают девочек, которые им нравятся, за волосы и забрасывают им в сумки дохлых мышей. Не говоря уже о подножках. Так они выражают свою любовь. Это повадки, заимствованные у первобытных предков. Тогда ведь все было просто. Выбрал, полюбовался, приложил костью мамонта по макушке – свадьба, считай, состоялась. Более поздним поколениям было интереснее заглянуть
К тому же вид плачущей девочки, забрызганной грязью, так трогателен и вызывает такую бурю чувств в душе влюбленного! Они так хороши в слезах!
– Не думаю, что Слепой был таким уж симпатичным, когда его сбивали с ног, – бормочет Сфинкс. – Не говоря уже о панталонах и слезах. Ты что-то чересчур расфилософствовался, Шакал.
– Я же выше подчеркнул, что все это принято в цивилизованных обществах. У нас, естественно, все наоборот.
– Давайте спать, – предлагает Слепой. – А то еще окажется, что Черный все детство был от меня без ума, оттого и лупил с утра до ночи. Чтобы посмотреть, как я прекрасен в слезах.
– А что? – фыркает Сфинкс. – Интересная версия. По ней, правда, выходит, что в меня он вообще влюбился с первого взгляда. Мои слезинки его радовали больше твоих. Я на них не скупился.
– Слушайте, хватит сплетничать, – гудит сверху голос Горбача. – Человек спит, а вы бог весть что про него болтаете.
– Сыграй нам что-нибудь тихое, лохматый, – просит Сфинкс, посмотрев вверх. – Ночную серенаду. Шакал спугнул наши сны. Остались одни сплетни. Отвлеки нас от этого гнусного занятия.
– Сыграй. Заодно перебудим всех остальных, – злорадствует Слепой.
Горбач шуршит чем-то, свешивает ноги и начинает играть. Забираюсь в нору, чтобы уснуть под флейту, пока он не перестал. Но голову не прячу, потому что Сфинкс со Слепым не ложатся и вполне еще могут о чем-то интересном поговорить. Так и сидим. Они молчат, и я молчу, а Горбач играет, отвлекая нас от сплетен.
Дом Интермедия
Войдя в десятую комнату, Кузнечик почуял что-то. Перемену, невидимую глазу. Седой сидел над шахматами, подперев подбородок костяшками пальцев, и думал.
Кузнечик сел на пол.
Седой не здоровался никогда. Он вел себя, как будто приходов и уходов не было, как будто их встречи не разделяли дни и часы. Кузнечик успел к этому привыкнуть, и ему это даже нравилось.
Он увидел коробку амулетов. Пустая, с откинутой крышкой, она лежала на матрасе рядом с шахматной доской. Вот. Вот что изменилось. Почему?
Седой поймал его взгляд и запустил длинные пальцы в коробку. Поднял их к свету и потер, стряхивая пыль.
– Больше ничего не осталось. Я все раздал.
Вытянув шею, Кузнечик рассматривал дно коробки.
– Все-все? – переспросил он смущенно.
– Да, – Седой захлопнул крышку и убрал пустую коробку.
– И больше не будет амулетов?
Загрустивший Кузнечик ждал объяснений. Прядь волос лезла ему в глаза, он не убирал ее, боясь шевельнуться.
– Я уезжаю. Домой.
В комнате Седого эти слова прозвучали странно. Как будто не он их произнес. Разве мог у него быть дом? Седой был сам по себе. Он родился, вырос и состарился на этом самом месте. Так думалось смотрящему на него и говорящему с ним.