Дом, в котором… Том 2. Шакалиный восьмидневник

Петросян Мариам

Перед телевизором виновато завозились, скрипя половицами.

– Пошли.

Рыжая дернула Крысу за рукав куртки. Та покорно пошла следом, круша каблуками встречные части тел. Но… ни писка, ни крика, потому что никто не знает, во-первых, в своем ли уме, а во-вторых, под каким из ногтей?

– Мы ждали, что ты вернешься без носа и без пальцев. Что ты их отморозишь, и они отвалятся.

– Как когда-то хвост?

Крыса упала на матрас под шведской стенкой, каждую перекладину которой украшал выводок колокольчиков на шнурах, и они разом запели, как будут петь теперь

каждую ночь, едва она шевельнется во сне.

Встрепенулись коты, отвыкшие от старой песни.

– Тебя не было целый месяц. А ведь уже пошел снег.

– Правда? – Крыса шарила по карманам. – Я принесла оттуда подарок. Подожди… где-то здесь. Вот, – она протянула кольцо на открытой ладони.

Рыжая присела рядом.

– Бери. Это аметист. Можешь вытащить и вставить куда угодно.

– С кого ты его сняла?

– С трупа, – хихикнула Крыса. – Бери. Он приносит счастье.

Они прислушались к крикам из телевизора. Кошатница сидела, закрыв глаза. По стенам четырехстрочными куплетами и подтеками краски сползали слова песен.

Вошла Русалка (где кончаются ее волосы?) с гитарой, на которой играла, как на мандолине, – нежный человек, говорящий шепотом (у нее под ногтями уж точно ничего нет), – и выжидающе посмотрела на них.

– Расскажи, Рыжик, – попросила она. – Как там было сегодня.

Рыжей не хотелось говорить о «тех» и о «там», но она знала: деваться некуда. Они ждали все трое. Тихо и терпеливо, никак не отозвавшись на ее «так же, как вчера», даже та, что вернулась, не зная ни о чем и не понимая, о каком «там» идет речь, – даже она ждала. Рыжая села, обхватив колени.

– Шли бы вы туда сами. Чего вы меня мучаете?

Они смотрели пристально, не шевелясь. За дверью самозабвенно вскрикивал телевизор. Десять пар глаз, считая котов.

– «Там», – начала она со вздохом, – все по-другому…

Дары лежали на матрасе, жалкие, если кому-то вздумалось бы над ними смеяться.

Прогулки с птицей

Это не птица – это просто вор – он строит во дворе уборную из украденного салата!

Боб Дилан. Тарантул

Топ-топ… Идет Птица, питающаяся падалью. Идет-бредет, постукивает увечной лапкой. Дорогу ей дайте! Всегда-всегда мы здесь гуляем в эти часы. Туда и обратно, и опять туда. Но приучить к этому публику невозможно. Они все равно попадаются под ноги, все равно мешают, пробегают мимо, сталкиваются… Не со мной, конечно, но с тенью брата моего, что тоже неприятно. Гуляю, предвидя грядущее. Дальше будет только хуже. Новый Закон поспособствует этому. Он поспособствует еще многому, помимо упомянутого, но это уже не моя забота. Или моя? Мы – вожаки – созданы для забот. Нам положено пресекать непресекаемое или, по крайней мере, сокрушаться о невозможности пресечь. Проку от этого ни малейшего. Одна головная боль.

Мимо ковыляют звери и птицы, жители зоопарка и их сторожа. Кто-то здоровается, кто-то отмалчивается. На Перекресточном карнизе сверкает снег.

Терзает желание перепрыгнуть. Погулять на просторах изнанки Дома. Но нельзя. «Всякий раз, потакая своим желаниям, теряешь волю и становишься их рабом». Это изречение – одно из немногих, застрявших в памяти из старого кодекса Прыгунов, который был уничтожен в Смутные Времена. Целиком его нынче процитирует только Слепец, но мне хватает и одного абзаца.

Догулявшись до боли в колене, возвращаюсь в Гнездовище. Родные джунгли. Папоротники выстилают Гнездо мое, вьюнки оплетают его стены. Горькое зеленое мясо, куда ни взгляни. Принюхиваюсь. Пахнет чьим-то безобразием. Но это меня не касается. Здесь все питаются падалью, не я один. Вскакиваю на насест, гляжу окрест. Здесь только так, чего и разглядишь – сверху. Народ все больше пластается по полу, укрытий – тьма. И не понять, отчего мы зовемся Птицами, ну да ладно, не сами себя так прозвали. Вытаскиваю из подвесного пакета красную ленту, привязываю к верхней перекладине. Это знак. Словесного недержания старого Папы Стервятника. Базар стихает, массы подползают ближе и ждут. Деформации всех видов – и внешних, и внутренних – уставились в клюв. Ничего не поделаешь, такими уродились. Сбрасываю им блок сигарет в знак своего благоволения. Ловят и рады. Им, сколько ни дай, все мало.

– Слушайте, детки, – начинаю.

Слушают. Это они умеют. Все. Даже страшно.

– Вот что, – говорю я им, – относительно девушек. Смотрю я, что вы никого не приводите. Это нехорошо. Дружите и приводите. Вот Красавица… дружит, но не приводит. Такая уж пошла нынче в Доме мода, и нам не годится отставать. Так что дерзайте. Наведите блеск, приберите, лишнее все выбросьте. Чтобы было чисто и ничем не пахло, кроме Слоновьих фиалок.

Им понятно. Кивают. Слон активнее всех. Расслышал про свои цветочки и радуется, бедняга. Бабочка нежно закидывает лапку на Ангела. Ангел морщит нос. Веселятся. Что этим девчонки? Дорогуша хихикает.

– Обожаю девушек, – говорит он фальцетом. – Они прелесть! Может даже, они нам что-нибудь подарят? Они ведь добрые…

Что ж, очень может быть, что и подарят. Губную помаду например. А насчет доброты я бы не обольщался.

– Только не вздумай ничего у них клянчить, – предупреждаю.

Дорогуша горестно закатывает глаза, оправляя перышки:

– Клянчить? Фи… Разве я такой?

– Какого черта? – спрашивает Дракон. – Где девчонки – там неприятности. Походят-походят и пустят по Дому сплетни. Зачем нам это счастье? Подарков ихних не видели?

– А вы не давайте поводов для сплетен.

Красавица сияет. Гасит иллюминацию ресницами, но все равно видно. Один у нас симпатичный парень. Единственный. Куклу, конечно, не приведет. Настолько-то у него соображения хватит.

Дракон хлопает его по спине и ржет:

– Ромео-о!

Красавица багровеет, шипит и брызжет слюной. Портит внешность на ближайшие полчаса.

– Заткнитесь! – ору со своей верхотуры, и они затыкаются.

Все виды маразма в одном Гнезде. Желающие могут прийти с энциклопедией и отметить по пунктам. Имеются психи на любой вкус.