Дом в переулке
Шрифт:
— Немцы сумели, — вставил Белов.
— Это да, — согласился Любимов, — это они сумели. Много старались, зато своего добились, я на них теперь такое зло имею, что, как говорится, ни пером описать…
Я узнала, что у Семечкина в Костроме остались родители и сестрёнка. Что после войны, как вернётся домой, он непременно первым делом найдёт себе невесту и женится в добрый час, и свадьбу сыграет, самую что ни на есть шумную, на весь город. У Любимова была жена, с которой он, по собственным его словам, прожил «без году неделю». У Белова было двое детей — близнецы. Мальчик и девочка,
Любимов и Семечкин стали называть меня Аней или Анечкой. А Белов называл меня Нюрой. Так звали его дочь.
КАК ЛЮБИМОВА ВЗЯЛИ ДОМОЙ
Однажды, когда я в очередной раз пришла в госпиталь, в коридоре, возле палаты, мне встретился Любимов, он стоял у окна с какой-то женщиной.
— Ну, Аня, сейчас я тебе такой кинофильм продемонстрирую!
И подтолкнул вперёд женщину в синей кофте. Она протянула мне большую, жёсткую на ощупь руку.
— Это моя жена, — с гордостью произнёс Любимов. — Вот ведь какая, разыскала, поехала, ни на что не поглядела: ни на бездорожье, ни на свою работу, ни на что…
— Будет тебе, — низким, медленным голосом сказала жена. — Ну чего ты в самом деле…
— Сам начальник госпиталя подарил мне целую неделю отпуска, — сказал Любимов. — Вот ведь какая она у меня!
— Кто — она? — спросил Семечкин.
— Жена, кто же ещё, — радостная улыбка не переставала светиться в глазах Любимова. — Она прямо так вот сразу вопрос ребром: дескать, хотите, чтобы он окончательно поправился, чтобы принёс пользу Родине, так дайте ему дома побыть, непременно дайте! Ну, наш полковник в ответ только головой кивнул: дескать, чего с вами поделаешь, всё одно, любого переговорите…
— Уж так любого, — возразила жена.
— Вот и всё, — сказал Семечкин, когда Любимов в последний раз, уже стоя во дворе, помахал ему в окно рукой.
«ВОЙНА — НЕ РОДИМАЯ МАТУШКА»
— Вот кончится война, женюсь, возьму себе красавицу, ни в сказке сказать, ни пером описать… — мечтал Семечкин.
Белов прищурился:
— На войне всяко может статься. Может, и не вернёшься домой обратно…
— Ну что ж, — Семечкин попытался улыбнуться, но улыбка у него получилась кривой, какой-то вымученной. — Ну что ж, ежели так, то и говорить не о чем…
— А ты, милок, видать, ехидный изрядно, — сказал Белову новый раненый, занявший койку Любимова. — Дальше, как говорится, некуда…
Новый раненый — фамилия у него была Сизокрылов — был с виду типичный старый вояка, какими их представляют иной раз в кино: коренастый, крепкий, на лбу и щеках — крутые морщины… У него было сквозное проникающее ранение в область лёгкого, и лежать ему
Белов, казалось, нисколько не обиделся на его слова.
— Чем же я ехидный? Просто знаю, что это такое, война: не родимая матушка, не родная сестра…
— Это верно, — согласился Сизокрылов.
— Всё может статься, — снова сказал Белов. — А то и другое может случиться — вернёшься вот таким, как я…
— Лучше не надо, — быстро проговорил Семечкин. — Лучше уж пусть сразу пуля скосит…
Сказал и осёкся. Вдруг понял, кому он это сказал. С опаской глянул на Белова, но тот словно бы и бровью не повёл.
Даже слегка улыбнулся.
— А я вот живу, как видишь…
И Семечкин, по-прежнему виновато глядя на Белова, послушно проговорил:
— Да, вижу…
Похоже, ему стало невмоготу находиться в одной палате с Беловым, которого он так сильно, пусть и не желая этого, обидел, и он вышел за дверь. Сизокрылов повернулся к стенке.
— Вздремнуть, что ли, — сказал он, и уже минуту спустя раздался негромкий, ровный храп.
ПИСЬМО
— Послушай, Нюра, — сказал Белов, — подойди-ка, милый человек, ко мне поближе.
Я подошла.
— Вот что, напиши письмо за меня.
— Хорошо, — ответила я.
Он кивнул на свою тумбочку, там лежали книга Шолохова «Тихий Дон» и тоненькая тетрадка.
Я взяла карандаш, потом положила тетрадку на книгу Шолохова.
— Готова? — спросил Белов.
— Готова.
— Тогда пиши.
…Много лет прошло с того дня. Но, кажется, до сих пор помнится мне каждое слово, произнесённое Беловым, помнится его негромкий, немного хриплый голос.
«Здравствуй, Паша!
Пишу тебе последнее письмо, больше писать не буду. Пути наши разошлись, поэтому даю тебе свободу. Я свою жизнь как надо устроил, теперь давай устраивай свою. Обо мне забудь. Я встретил хорошую женщину, она меня полюбила, и я её полюбил. Скажи Андрюше и Нюре, что помогать им буду, чем сумею, а видеться с ними ни к чему. Желаю вам всем всё, что сами себе желаете.
К сему остаюсь Белов Василий Порфирьевич».
Я дописала последнее слово. Чуть сильнее нажала карандашом, графитный кончик сломался.
Он спросил, не поворачивая головы:
— Дату поставила?
— Сейчас поставлю.
Я написала внизу остатком грифеля: «3 декабря 1941 года».
Он сказал:
— Адрес госпиталя не пиши, не надо.
Я сложила письмо треугольником, и Белов продиктовал мне:
«Горьковская область, Холодовский район, село Корчаково, Беловой Прасковье Фёдоровне».
— А обратного адреса не пиши, — снова повторил он. — Просто напиши — от Белова В. П., поняла?