Дом
Шрифт:
— Телексы, факсы, по телефону до хрипоты. Чтобы какая-нибудь дура купила лифчик. А с лифчиком и себя продаём. За три копейки. А кто за четыре — свысока смотрит. Закурю?
Затянувшись, он разогнал дым ладонью.
— Раз на корпоративной вечеринке спросил: неужели цель жизни — сколотить состояние, а потом — в гроб? Покосились, как на ребёнка. Но я, звякнув вилкой по бокалу, предложил тост за взрослую жизнь. Один кивнул, у остальных — презрение. А начальник по плечу похлопал: «Пора баиньки». И такси вызвал.
— Боитесь работу потерять?
— Боюсь. Больше — только смерти. Но это отдельный разговор. Когда неприятности, бывает, представляю, что умру.
— И помогает?
— Да. Пока
Поплевав на окурок, положил в карман.
— Женаты?
— А толку? Женился сгоряча, на первой попавшейся, чему удивляться, что она отводит душу с подругами, и муж ей, как душ.
Хрипло рассмеявшись, он закашлялся. Я протянул воды.
— Дети?
Он на мгновенье замялся.
— Сын. Но он пошёл в мать, со мной мало общего. А скажет — как нож в сердце. Ничего, что разнылся?
— Вы же заплатили.
— Простите, когда с утра до ночи о деньгах…
Он сделал большой глоток.
— И звонят мне только по делу. У каждого свой футляр — мир-то вокруг страшный! Я вот в метро спускаюсь, будто в серпентарий, — жду, кто укусит.
— Давно отпуск брали?
— Давно.
— Съездите к морю.
— А мысли в багажном отделении оставить? — скривился он. — Нет, доктор, что-то вокруг неладно, от одиночества засыхаем, как в пустых колодцах, а барьеры возводим, будто под одеяла глубже зарываемся, думаем, теплее станет. А счастье? Только в детстве?
Отставив пустой стакан, он вынул новую сигарету. Я нарисовал очередной домик.
— Возраст, наверное, но я часто думаю: а зачем этот конвейер? Все эти машины, гамбургеры, офисы, банковские счета, утилизированные отходы, инкубаторы для птиц, рыб, людей? Конвейер — от роддома до колумбария…
Он всё чаще смолкал, нервно сминая окурок. А мне передавалось его отчаяние. Что ответить? Мы все разные, но есть ракурс, в котором вдруг видишь себя. Он был как зеркало. И таких в моей практике всё больше. Чем им помочь? Выписать транквилизаторы? Дать пустые советы? Вселить надежду? На что? Кругом ложь, лицемерие. У меня большой опыт, я заговариваю боль, как цыганка. Но облегчить — не вылечить! Вот и приходится прятать глаза в детские домики, чтобы вдруг не признаться, что и сам давно не верю ни в человечество, ни в его светлое будущее. А в университете меня дразнили: «Нет бога, кроме прогресса, и М.С. пророк его!» А что прогресс? Телевизор, который оскорбляет разум? Газетная жвачка? Журналы, предлагающие счастье в глянцевой упаковке? Города, забитые холодными, равнодушными улыбками, в которых не говорят, что думают, и не делают, что говорят? Какой смысл в моей работе, раз ничего нельзя изменить? Конечно, вида не подал, пошутил — в тысячный раз! — что и сам не трудоголик, потому как родился в воскресенье. А когда он ушёл, сделалось невыносимо…
— Это и значит взять чужую боль.
— А, может, мы, как вурдалаки, не выносим своего отражения?
Свечи уже погасли, церковь опустела, и мы стояли у алтаря, как у гроба Господня.
Он усмехнулся:
— Но мне-то тяжелее, я знаю о корнях отчаяния.
— Я тоже.
— Да нет, я о земном. Рынок! К людям — как к вещам! Успех означает дороже продаться, неудача — продешевить. Я стою столько, сколько за меня дают!
Он рубил воздух ладонью:
— А чему нас учат? Что воспитание и образование направлены лишь на адаптацию, а ум и талант тождественны приспособленчеству. Но животное приспосабливается инстинктивно, у него и выбора нет — либо приспособиться, либо погибнуть. А человеку предназначено мир менять. Значит, нас призывают стать животными? Поворачивают эволюцию вспять? Некоторые утверждают, что и личность — химера, пустота, что мы проявляемся только в отношениях. Радуются, что общество превратилось в «мегамашину», где всё функционально и
— С Божией помощью разберёмся.
— Да я не об этом!
Его лицо стало злым.
— Все молчат о «хроноциде», за которым забывают о смерти, о жизни, о том, что человек. Может, это и есть счастье?
— Без Бога нет счастья.
Он будто не слышал.
— Взять любой дом, в нём все больны, все — изгои. А цивилизация? Для кого она?
— Такие к вам, видимо, не обращаются.
— А им и не помочь. Я иногда думаю, люди ли они? А может, дело во мне?
— Вы что, бунтарь?
— Помилуйте, как можно изменить болото? Разве осушить?
Он вытер лоб. Я отряхнул рясу:
— У вас семья?
— Развёлся. Иногда встречаю сына — с плеером в ушах, руки в карманах. Что думает? О чём мечтает? Между нами стена. Знали бы пациенты… — он поморщился. — А на врача меня уговорили пойти родители. Хотели мною гордиться, потому что неспособны были любить. А университет выдал диплом — пропуск в ад. С тех пор я притворяюсь, будто знаю, как жить. А знаю только, как выживать. Вцепиться, словно в добычу, в свой жалкий мирок, ослепнув от страха, не выпускать из дрожащих пальцев! А зачем? Чтобы выжить! Замкнувшись в тесных, непересекающихся, обособленных мирках, как в крепостях, как в чёрных дырах, как в сотах. Но, в отличие от пчёл, не имея общей цели!
— Надо любить ближнего…
— Как средство?
Я пропустил мимо:
— И надо сострадать.
— А свои проблемы? Нет, ближний интересен, поскольку нужен. А я, безусловно, нужнее! И в этом «я нужнее» вся философия, вся психология.
— Что ж, каждый вправе считать себя особенным.
— Считать-то вправе, но обязан скрывать. Особенное сегодня воспринимается как вызов, почти как оскорбление. А человек и рад не выделяться. «Как дела?» — «Хорошо». Как попугаи, из года в год. А потом — умирают. С чего бы? Если всё хорошо?
Я поднял голову:
— Всё в руках Господа.
Он махнул рукой. Я сдвинул брови.
— А судить — это от гордыни. И Христос пришёл, как агнец.
Сглотнув слюну, он резко наклонился.
— Послушайте, Христа давно забыли. И предают. Всей жизнью предают!
— Так зачем вы пришли?
— Так ведь и некуда больше.
Он отвернулся к темневшему в углу распятию.
Я уставился на оплывшую свечу.
— Но чего вы хотите?
— А вы разве не догадываетесь? Я не хочу жить.
Он произнёс это так просто, будто речь шла о чём-то само собой разумеющемся. Я взял его за руку. Долг велел мне напомнить о смертном грехе, укрепить, поддержать. Но как? Принять исповедь? Отпустить грехи? Вера моя как ограда покосившаяся. Если пошатнулась, как подправить? И теперь слова не слетали с языка, точно смоквы с бесплодной смоковницы. Я тронул крест, но протянуть для поцелуя не решился. К чему утешение, если ничего не изменить? Сгорбленная спина медленно исчезла за дверью. А я молча глядел вслед. Я разделял отчаяние ближнего. Но не любил его! Потому что давно не люблю себя. О, Господи! У зеркала, как на кресте, а глаза пастыря — что тёмные очки! Где мой народ, богоспасаемый, боговдохновенный? Отче, не оставляй нас! Без Тебя мы — звёзды, заблудившиеся в ночи, которые тусклее светляка в траве сорной, густой, текучей! Что Ты сделал с нами? Куда ведёшь? Или мы, слепцы без поводыря, бредём неведомо куда? Совы среди дня! Дни, затерявшиеся в ночи! Ты принёс в жертву Сына — спасло ли это мир? Он по-прежнему равнодушен, как Пилат! Ты изгонял торгующих из храма — они изгнали Тебя! Если мир не исправить, им нужно пожертвовать! Как евреями в египетской пустыне! Зачем убивать, терзать, мучить нас поодиночке? Милосерднее уничтожить всех сразу! Созданные по образу и подобию, разве мы не Твоё зеркало?