Дома стены помогают
Шрифт:
Степаша потянула нитку к себе.
— Вы не думайте, жемчуг нелегко было отыскать, он на дне в песке прятался, его сразу и не увидишь, но я была глазастая, я больше всех находила жемчужин.
— И с тех пор носишь этот самый жемчуг? — спросила Марина.
— Ну да, с тех самых пор. Вы не смотрите, что он маленький, неровный, он знаете какой крепкий? Его даже камнем раздробить трудно…
Степаша сняла с шеи нитку, протянула ее Марине:
— Хотите, попробуйте, ударьте молотком, не расколете, уверяю вас!
— Что ты, Степаша, зачем
— А вы попробуйте, — настаивала Степаша.
— И пробовать не хочу и не буду, — сказала Марина, — я тебе и так верю.
— А хотите, я подарю его вам? Нет, правда, хотите? Если вам нравится, возьмите, пожалуйста…
— Да что ты, мне не нужно, — сказала Марина, но Степаша не отставала от нее:
— Возьмите, Марина Тимофеевна, я же вижу, вам нравится, возьмите, прошу вас…
Лишь тогда, когда Марина сказала, что никогда не носит и не любит никаких украшений, Степаша отстала. Снова надела на себя свой жемчуг.
— Я к нему привыкла, сколько лет ношу, не снимаю…
— Вот видишь, а хотела мне подарить…
— Мне для вас ничего не жаль, — пылко ответила Степаша, — все для вас отдам, ни о чем не пожалею никогда в жизни! Верите?
Марина усмехнулась:
— Конечно, верю.
Она и в самом деле верила ей, с каждым днем убеждалась, девочка на редкость правдива, даже в шутку солгать не сумеет.
Заложив руки за голову, Степаша глядела слегка сощуренными глазами на лампу. Щеки в первом весеннем загаре, ресницы уже успели выгореть, и короткие, прямые волосы на лбу и на висках тоже выгорели, стали пегие, и все-таки, пусть невзрачная, некрасивая, она была хороша своей слегка осмугленной солнцем молодостью.
Марине захотелось сказать Степаше какие-то добрые слова, но она никак не могла придумать, что сказать. Только слегка погладила по плечу.
— Вы что? — улыбнулась Степаша.
Марина также улыбнулась в ответ.
— Так, ничего. Ты довольна, что встретила нас с Алексеем?
— А вы как думаете? — спросила Степаша.
Однажды рано утром, когда Марина шла на работу, ей повстречалась соседка, жившая в квартире напротив; весь дом звал ее попрыгуньей.
Невысокая, почти карлица, когда шла, то немного подпрыгивала, как бы стремясь обогнать всех прохожих, потому-то ее и прозвали Попрыгуньей, она была превеликая сплетница. Казалось, главное занятие ее жизни — следить за всеми, кто как живет, с кем общается, о чем говорит, что покупает и какой обед ест…
Попрыгунья отличалась острой наблюдательностью и была необыкновенно подвижна, несмотря на свои без малого семьдесят.
— Дорогая моя, — крикнула Попрыгунья вслед Марине, — а ну, подождите, куда же вы?
Марина с детства не выносила сплетниц, изрядно недолюбливала Попрыгунью. Она нехотя обернулась.
— Простите, спешу, опаздываю на работу.
— Успеете, — деловито бросила Попрыгунья, поравнявшись с Мариной, — я ведь, милая, вот что хотела вам сказать…
И сказала. И слова ее мгновенно, разом обожгли
— Не может быть, — опомнившись, немного придя в себя, начала Марина, — никогда не поверю…
Попрыгунья решительно оборвала ее.
— А вот и придется поверить, придется, ничего не поделаешь!
Марина остановилась, и Попрыгунья остановилась возле нее.
— Уходите, — твердо сказала Марина, — сию же минуту уходите…
— Хорошо, уйду, — неожиданно кротко ответила Попрыгунья, — ко вы еще увидите, что я права, еще увидите.
— Уходите, — повторила Марина.
— Я позвоню вам на работу, когда она придет, — торопливо проговорила Попрыгунья, — я знаю ваш номер, не беспокойтесь, я позвоню в ординаторскую…
Кажется, она говорила что-то еще, но Марина уже ничего не слышала, не хотела слышать. Неслась по улице, словно за ней гнались, а в ушах стояли, не проходили, не исчезали страшные слова, которые Попрыгунья бросила ей в лицо.
Оказывается, Степаша бывает у них дома, когда Марины нет. Их смены с Алексеем часто не совпадают, Марина уходит на работу, Алексей остается. И тогда к нему приходит Степаша. И сидит до тех самых пор, пока Алексей не уходит или пока Марина не возвращается домой.
— Я уверена, что они не читают Бернса в переводах Маршака, — снова доносился до Марины язвительный, тонкий голос Попрыгуньи, — и, поверьте, не изучают проблемы космической медицины, просто на все сто процентов не изучают…
Как безжалостны порой бывают люди! Что за непонятная, неистребимая жестокость — вонзить лезвие в чье-то сердце и с наслаждением повернуть его, чтобы было побольнее…
Ах, разве дело только лишь в Попрыгунье? Пусть сплетничает, клевещет, вмешивается в чужую жизнь, чем же ей еще жить, если своя жизнь пуста?
Дело совсем, совсем в другом. Неужели это все правда? Неужели Алексей обманывает ее? Он, не признававший никогда никаких хитростей, никаких лукавых уловок?
Неужели Степаша, девочка, которая, как говорил Алексей, прочно прописалась в ее сердце, правдивая и откровенная, словно ребенок, просто-напросто коварная, нечистая тварь, и ее нужно немедленно, не раздумывая, гнать из дома?
Еще совсем недавно, дня четыре, что ли, тому назад, она, Марина, выговаривала Степаше:
— Сколько так можно? Почему ты не готовишься в университет? Ты же собиралась снова подавать в университет? Или решила весь век просидеть в своей «Заре»?
Степаша, натянув на щетку капроновый чулок, обмахивала стены и потолок кухни. Она стояла на табуретке, голые смуглые ноги, на коленке продольная царапина, вечно она падает, сама признается, может ни с того ни с сего хлопнуться о землю на ровном месте, косынка съехала набок, открыв маленькое, крепкое ухо. Девочка, да и только, на вид и семнадцати не дашь…
— Конечно, собиралась, — ответила, — только до того трудно заниматься, если бы вы знали, я и так никогда не высыпаюсь…
Голос Степаши звучал жалобно, и Марина силой заставила себя не растрогаться.