Домик в Армагеддоне
Шрифт:
– Все в порядке у вас? – Взял за плечи, оглядел, голову сгреб в ладони, повертел туда-сюда. – Идти можете?
– Да.
– Вы идите к Фиме. Он наверху сейчас. – Полез в карман, вытащил мобильник. – Идите.
Степан Ильич послушно вышел из гаража в коридорчик. Пошел не в ту сторону, к постирочной, развернулся в сторону холла. Пройдя несколько шагов, остановился.
Ноги дрожали.
– Николай Николаич, – услышал он голос Антона. – Пусть трое идут в гараж. Я здесь. Без дубинок пусть. И – да! – ни в коем случае не через дом. Прямо в гараж, я отопру. Да, Николай Николаич. Нет. Забрать
Услышав шорох у себя за спиной, Степан Ильич оглянулся.
Антон, опуская руку с мобильником, внимательно смотрел ему в глаза.
– Йеэээх, – вздохнул Антон. Отвел взгляд. Посмотрел на стену справа, на потолок, в пол, – так и не выбрал, куда смотреть. Выдавил: – Только Фиме, пожалуйста, не говорите.
Стоя один в просторной комнате – такой же, в какой Костя Крицын угощал их с Надей холодной курицей, только без стола посередине, почти без мебели: диван, кресла, невысокий комод, – Ефим смотрел в окно на осаждающих дом милиционеров.
Ничего не менялось. Скучали милиционеры во дворе, скучали те, что сидели в автобусах. Один из капитанов поливал майору на руки из пластиковой бутылки.
Майор, отклячив зад и вытянувшись сколько мог вперед, подставлял ладони под струю воды. Вымыл руки, встряхнул ими молодцевато. Капитан понес бутылку в автобус.
Фима совсем не удивился, когда увидел на улице Алексея Крицына. Остановился на перекрестке, смотрит.
Верно, предчувствовал – весь день вспоминал отца его, ту ночную беседу. С самим Лешкой накоротке Фима в Сотне не пересекался. Видел его мельком всегда. Да и появился Леша здесь совсем недавно. С ним чаще всего Антон разговаривал, в сторонке. А с Костей Крицыным и вовсе не виделись с тех самых пор. Фима собирался несколько раз зайти, но всегда передумывал.
Алексей пустился к дому.
Проскочил мимо милицейского автобуса. Майор пытался схватить его за рукав. Леша увернулся. Добежал до двери и тут уперся в грудь милиционеру, который выскочил, услышав Лешкин топот и крик начальника: “Малец к вам! Держи!” В окно Ефиму было видно немного, снова спина, на этот раз милицейская, загораживала дверной проем. Иногда за краем забора показывался Леша, который отступал на несколько шагов от милиционера, что-то ему объясняя и показывая на дом, куда хотел пройти. Милиционер качал головой: нет, нельзя, не пущу.
В сопровождении одного из капитанов майор неторопливо шагал в сторону Леши. Их догнал тучный запыхавшийся человек. Костя Крицын. Остановился, широко расставив ноги, выпулил пару фраз. У него переспросили что-то. Он ответил, указывая на сына, совсем как тот в это же время указывал державшему его милиционеру на дом.
Вдруг Фима встретился взглядом с Лешей.
– Это не я! – закричал Леша Ефиму. – Честное слово, не я! Клянусь! Не я! Скажи всем!
К Леше подошел его отец. Майор с капитаном остановились в нескольких шагах позади них. Костя Крицын положил сыну руку на плечо и поднял голову – посмотреть, кому тот только что кричал.
Фима отпрянул от окна, присел на корточки.
Домик Крицыных в пустом, под
Столовая там была. Большая семейная столовая. Стол овальный, большой. Фикус. С овальными листьями. В ансамбль к овальному столу. На стене фотографии. Смеющаяся женщина: сыновья с обеих сторон прижались к ее лицу. У смеющейся женщины смешно, по-рыбьи сплющен рот. “Задушите! Пустите! Задушите!” Общее фото: семейство расселось в увитой плющом ротонде, на заднем плане утки.
– Старший мой: обрыдло ему все, видите ли, – говорил Костя. – Про нашу жизнь так.
Об-рыд-ло!
Посреди стола стояла стеклянная ваза. В ней крохотные золотистые яблоки.
Плодоножки – как сабли.
– Просто сказать хочу, Фима, раз уж случай свел. Может, вспомнишь когда-нибудь мои слова. Вооружили вас крепко, только кто ваши враги? Я? Да как так?! За что ж мне это счастье внеочередное? Бесцельно я живу? Враки. Бездуховно… Да кто ее вымерял, духовность мою? Как? Когда? Какой линейкой? У каждого здесь свой Армагеддон, Фима. Свой маленький Армагеддон, дай бог в нем выстоять. Мне двоих парней на ноги ставить. А тут нате вам – маневры такие под носом. И у всех так, все ради чего-то живут. Живут, Фима. Воюют как могут. Армагеддон – штука долгая, здесь нахрапом не возьмешь. И всегда есть такие, которые кипятятся, пяткой в грудь колотят. Которые страх свой прячут за благочестивой истерикой. Все в кучу, в кучу понамешали. Соборность вот еще… Какая-то она у вас – в сапогах армейских.
Проповедь смотрел на Первом, так там повторяли, я наизусть выучил: соборность – одно из главных духовных условий национального единства и создания мощной державы, какой была Россия. А? Тогда еще торкнуло: неужто никак нельзя развести по сторонам, чтоб мухи отдельно от борща? Не тыкать в меня державой из каждой проповеди? А то мне эта духовность державная уже под лопаткой колет.
Когда Фима поднялся и снова выглянул в окно, Крицыных на улице не было. Может, Костя увел сына. А может, в автобус забрали.
Фима почувствовал, что голоден: позавтракать так и не удалось. “Долго еще? – подумал с раздражением. – Сидим, друг на дружку пялимся. Дальше-то что?”
За спиной у Фимы послышались шаги. По галерее прошла Надя. “Тоже ведь не завтракала. В магазин-то осаждаемым можно сгонять?” В створке окна, отразившей дверной проем и часть галереи за ним, Фима увидел, как Надя остановилась, бросила быстрый взгляд в ту сторону, откуда пришла.
– Папа! – позвала она, перегнувшись через перила. – Папа, ты где?! Кажется, Юля рожает.
Она произнесла это негромко, но дом будто вздрогнул. Заныл, загудел. Брякнулся где-то стул, раздался топот.
– Рожает! Рожает!
Смысл этих слов дошел до Фимы не сразу. Но как только дошел – ошеломил и сковал.
Все существо его точно захлопнулось, туго свернулось в защитную позу. “Нет… только этого не хватало…” Фима остался стоять, как стоял – прильнув к окну, тщетно пытаясь собраться с мыслями, а пространство позади него стремительно наполнялось звуками и движением.
Сорвалось и помчалось.