Доминанты
Шрифт:
– Приезжай через полтора часа в мой офис, – слышу вкрадчивый баритон и – короткие гудки.
Вешаю трубку.
Бегу в душ, потом натягиваю на влажное тело шелк любимого темно-синего сарафана и обвиваю лодыжки шнурками недавно купленных босоножек. Спрыскиваю тело томным ароматом Amouage Epic, созданным оманским султаном и выскакиваю за дверь квартиры.
На этот раз в предбаннике важно восседает секретарша Фастовского: деловая статуэтка в брендовом мышино-сером костюме с прической-пучком прилизанных белокурых волос и фарфоровым лицом.
– Проходите, господин Фастовский вас ожидает, – четко артикулирует она заученную фразу в ответ на мою фамилию. – Чай, кофе?
– Кофе, – нагло прошу я и исчезаю
Максим встает и протягивает руку через стол.
– Рад вас видеть, – произносит он официально, специально для чутких розовых ушек за дверью. – Я приготовил для вас статьи. Вот флешка. Интервью отдам чуть позже с вашего позволения.
– Конечно, – так же официально отвечаю я. – Благодарю вас за сотрудничество. Вы очень любезны.
Элегантная фигурка вносит в кабинет ажурный серебряный поднос с двумя чашками, сахарницей, печеньем и сливками в пластиковых коробочках и умело расставляет всё на журнальном столике, после чего замирает в ожидании.
– Вы можете пойти пообедать, Элеонора, – приказывает ей хозяин. – У нас будут деловые переговоры, и вы пока не понадобитесь.
Она молча кивает и практически неслышно растворяется в воздухе, так хорошо обучена офисному повиновению.
Максим пересаживается на кресло у столика, с наслаждением вдыхает запах божественно сваренного напитка и как ни в чем не бывало произносит:
– А теперь я хочу услышать, когда ты впервые задумалась о сексе и обо всем, что с ним связано.
Мне кажется, внутренне я уже была готова к этому вопросу, поэтому, не ломаясь, начинаю размышлять вслух.
Сексуальность
Я вспоминаю, с чего началось мое понимание о сексе и собственном теле. Многое я, скорее всего, забыла. Кажется, моя память избирательна и тщательно прячет ненужные воспоминания в своих тайниках.
Яркое и болезненное: бабушка с детства подмывала меня марганцовкой и зачем-то мазала нежные складки плоти синтомициновой эмульсией, от которой внутри начинало жечь и становилось больно до мучительных спазмов. Уйти от ежевечерней пытки не представлялось возможным, как я ни старалась, ведь она всегда знала, как лучше, ведь она врач…
Абсолютным табу считалась езда на велосипеде, предполагалось, что это будет натирать промежность и плохо скажется на моем будущем. Очевидно, бабушка боялась возможного пробуждения ранней сексуальности внучки, не учитывая того, что медицинские наклонности убивали это лучше, чем что-либо другое. Хотя в детском саду во время тихого часа мы с одним мальчиком (не помню его имени) исследовали тела друг друга с познавательным интересом, хладнокровным, анатомическим и лишенным даже небольшого намека на возможное удовольствие.
Помню, как-то мать привезла мне из Болгарии книжку про то, как появляются на свет дети. Мне тогда было лет двенадцать. Бабушка устроила скандал, и книжка в мои руки так и не попала, сразу полетев в жадное чрево мусоропровода.
В понимании бабушки секс вообще являлся чем-то постыдным, грязным и недостойным. Гораздо позже я поняла, что для нее это действительно так. Думаю, она не испытывала от него удовольствия, считая, что мужчине жена нужна для того, чтобы готовить еду, стирать рубашки, носки и трусы и всячески его обихаживать. Любовь к мужчине казалась ей невозможной. Какая трагедия скрывалась в ее жизни, я не знаю и, честно говоря, не хочу гадать, но думаю, что она явно присутствовала. Может быть, что-то плохое и страшное случилось в оккупированном немцами городе, когда ей было шестнадцать, может, гораздо позже на фронте или после войны…
Помню ее тихие и невнятные шепотки с мамой за закрытой дверью – истории об известных звездных пациентках, попавших в больницу с «постыдными» диагнозами венерических заболеваний, ее страхи при моем взрослении и боязнь того, что «принесу в подоле», и фальшивые уверения в том, что я тонко чувствующая, чистая девушка, краснеющая от любых нескромных взглядов… Каким образом
С юности она отслеживала любых моих поклонников и просто друзей, пыталась говорить по телефону моим голосом и раскручивала «собеседников» на некие признания, после чего устраивала и мне, и им дикие скандалы… В итоге она добилась лишь того, что я ушла из дома и старалась появляться там как можно реже. Особенно после той истории с изнасилованием.
Если бы я могла, то обязательно сказала бы всем родителям, что с детьми надо дружить, надо стать им такими родными и близкими, чтобы они могли доверить абсолютно все, любое свое переживание, любую беду, проблему, но никогда, ни в коем случае нельзя вставать в позу и кричать о «грязи», обзывать свое дитя «развратником», «шлюхой» или «блядью». Как просто искалечить психику юного создания столкнувшегося с тяжкой и непростой для себя ситуацией! Никакое родительское потрясение не имеет права на крик или нервный срыв, потому как любовь к собственному дитя должна пересилить все… Никогда-никогда ребенку не должно быть лучше где угодно, но только не дома. Иначе сначала будет дом подружки или друга, потом сквот, а после дойдет и до наркопритонов, откуда возврата уже нет. Как мне удалось избежать подобных заведений – не знаю, скорее всего, ангел-хранитель у меня все же находился где-то за плечом и оберегал от совсем уж мерзких событий. Правда, иногда он отлучался, и тогда судьба брала меня за шкирку и колотила обо все появлявшиеся косяки и швыряла на очередные грабли, кидала в овраги, из которых я вылезала с очередным набором физических и ментальных шрамов, синяков и шишек.
Как-то, еще в пятом классе, моя подружка тайком притащила из дома немецкий порножурнал, найденный ею в отцовском тайнике. Это стало страшным потрясением. Мы, двенадцатилетние девочки, не понимали, как это все может происходить, ведь изображенное отвратительно и непристойно. Думаю, мое сексуальное взросление задержалось из-за этого «глянца» еще на несколько лет, а все любови были наивными, платоническими и безответными.
В пионерских лагерях ничего «этакого» не происходило и отнюдь не потому, что за нами ответственно бдили вожатые, скорее из-за отсутствия хоть какого-либо опыта и даже необходимости в нем, но лет в тринадцать после возвращения с летнего отдыха, я поехала в гости к подружке Верке и гуляла там с ней и ее приятелем Митькой. Верка внезапно убежала на несколько минут домой, а я осталась с Митькой в подъезде. Когда он начал меня целовать скользким слюнявым ртом, неловко просовывая свой язык между моих зубов, мне стало противно, но от растерянности, а может, из желания показаться взрослой, я не слишком сопротивлялась. Он залез мне под кофточку, а потом и под юбку, неумело шаря жадными руками по телу. Слава богу, нас спугнула какая-то ворчливая тетка, и я, в ужасе от содеянного, поехала домой. В метро меня трясло от отвращения. Единственное, чего я желала – поскорее смыть противные прикосновения юношеских не очень чистых рук. Мне еще долго казалось, что в жизни произошло что-то страшное и непоправимое, противное и не имеющее другого названия, кроме как осквернение. Никому из родных я об этом не сказала – было стыдно.
О сексе со мной никто не говорил так же, как и о взрослении, изменении женского тела, менструации, поэтому когда она началась, я подумала, что заболела смертельной болезнью и скоро умру, ведь из меня хлещет кровь. Я не понимала, что делать. Не помню уже, кто просветил меня на тему того, что это рано или поздно случается со всеми девочками, но эти несколько часов страха не забуду никогда. Когда я вспоминаю все ошибки моих родных, становится дурно, ведь они непоправимо искалечили меня своими комплексами. Единственное, что из этого произошло хорошего: я никогда не повторю их ошибок по отношению к собственному ребенку. Пусть и слабое, но утешение.